Глава 1
Порыв ветра бросил в лицо пригоршню мелкого, как песок с берегов Нила, снега. И такого же твердого. Я поморщился. Но не от холода, а от ожидания противного скрипа на зубах. Песку я наглотался за последние годы досыта. Мне часто снится, как он забивается в рот и приходится сплевывать его каждую минуту. Врагу не пожелаю.
Я надвинул капюшон, закрыв лицо. Наружу выглядывал только кончик носа, втягивая морозный заснеженный воздух. Подумать только, снег в конце марта! Я уже успел отвыкнуть от таких сюрпризов.
— Что, центурион, озяб? — раздался рядом веселый голос. — Это еще ничего, вот на мартовские календы такой мороз ударил, что только держись! У меня пятеро рабов ноги отморозили. Да с дюжину мулов подохли. Одни убытки в этой Германии, будь она неладна.
Я обернулся, не обращая внимания на трескотню щекастого купца, хозяина каравана. Обоз растянулся на полмили. Мулы брели уныло повесив головы, посиневшие рабы обмотанные во всякое рванье, чтобы хоть как-то спастись от пронизывающего ветра так же вяло нахлестывали их. Даже наемники, охранявшие обоз, были больше похожи на сонных черепах, неповоротливых и угрюмых, а не на лихих охотников за удачей. Все, кроме мулов, мечтали о тепле очага и глотке подогретого вина. Только купец продолжал болтать и с его пухленьких губ не сходила жизнерадостная улыбка.
Милю назад я специально подбодрил коня, чтобы вырваться немного вперед и спокойно поразмыслить о том, что меня вскоре ожидает. Но этот неугомонный торговец нагнал меня и теперь ехал рядом, не умолкая ни на минуту.
— А ты откуда такой черный, центурион? Чисто эфиоп.
— Из Египта, — буркнул я.
— Ух, ты! А я дальше Корсики не бывал ни разу. Ну и как там?
— Жарко.
— И все?
— И все.
Я мог бы рассказать ему о том, что на полуденном солнце доспехи раскаляются так, что до них невозможно дотронуться — на ладони сразу вздуваются волдыри. Мог бы рассказать, каково это — день на марше, когда у тебя воды на десять глотков, но надо идти, глотая густую пыль, милю за милей, потому что если только присядешь отдохнуть, пустыня убьет тебя. Мог бы рассказать, что ночью промерзаешь до костей, даже закутавшись в плащ. И про огромные яркие звезды, которые вспыхивают вдруг, едва солнце зайдет за горизонт. Или о том, что туча пыли видна задолго до того, как появятся первые ряды вражеской армии. Иногда несколько часов приходится вглядываться в это облако, сначала светлое, почти прозрачное, но неуклонно темнеющее по мере приближения врага. Или о том, что трупы не пухнут и не разлагаются, источая зловоние, как в Паннонии, а просто высыхают, скукошиваются, чернеют, становятся легкими, почти невесомыми, если снять с них доспехи. Я мог бы многое рассказать этому купцу, но смог бы он понять хотя бы сотую часть? Вряд ли.
— А чего в Германию приехал? Неужто лучше мерзнуть?
— Нас не спрашивают, от чего мы предпочитаем подыхать — от холода или от жары. Куда приказывают, туда и едем. Понятно?
— Ну да, конечно, понимаю — служба, — часто закивал толстяк. — У моей жены брат тоже под орлом. Десятый Фретенсис. В Сирии сейчас. Ты сам не в нем служил?
— Нет. Я же сказал — был в Египте. И в Иудее. С парфянами еще немного пришлось подраться.
— Долго там был?
— Шесть лет.
— Шесть лет? И уже центурион? — купец выпучил глаза.
Все удивлялись, глядя на меня — для центуриона я действительно был слишком молод. Это было решение ребят из моей сотни. Они сами выбрали меня своим командиром, хотя были там солдаты и постарше и поопытнее. Но возраст и опыт сами по себе ничего не решают в бою. Нужно чтобы человек мог повести за собой. Мне это удавалось. Так я и стал самым молодым центурионом в легионе. А может, и во всей армии Рима.
— До этого я служил в Германии. А до нее — в Паннонии.
— Выходит, давно в солдатах?
— Одинадцать лет.
— Сколько же тебе сейчас?
— Ты не слишком много вопросов задаешь?
Толстяк рассмеялся. Его смех был похож на хрюканье довольного жизнью поросенка.
— Да уж, мне все говорят, что я чересчур любопытен. Меня так и называют — Маний Любопытный. Что поделать, у каждого свои пороки. Даже у богов… А ты женат, центурион?
— Ты же знаешь, что нам запрещено жениться.
— Я думал, это касается только легионеров.
— Это касается всех.
Конечно, этот запрет многие нарушали. Легионеры постарше таскали за собой целую кучу ребятишек. Официально, понятно, никто не женился, но постоянные женщины, солдатские жены, а вернее, сожительницы, не были редкостью в канабах. На это смотрели сквозь пальцы. Не так уж много у солдата радостей, чтобы лишать его возможности прийти вечером в дом, где его ждут. Но я не стал заводить себе подругу. Зачем привязываться к кому-то, если не знаешь, где будешь завтра и будешь ли вообще. А уж тем более, зачем делать так, чтобы кто-то привязался к тебе. Никто не будет счастлив от этого. Я решил, что поступлю, как мой отец — женюсь только когда закончится служба. Так будет вернее.
— Смотрю, ты не очень-то любишь рассказывать о себе, — сказал купец.
— Ты смотри-ка! Маний Проницательный! — усмехнулся я.
Толстяк обиженно замолчал.
Обоз тем временем перевалил за гряду холмов и спустился в долину. Ветер стих. Засто снег припустил пуще прежнего. Теперь это была уже не снежная крошка, а густые пушистые хлопья, которые мягко опускались на землю и тут же таяли, превращая низину в топкое грязное болото. Если бы не проложенная солдатскими руками дорога, мы застряли бы здесь на несколько дней.
Купец, поняв, что собеседник из меня неважный, перебрался в повозку и я смог, наконец, свободно вздохнуть. Больше всего не люблю пустой болтовни. Вспомнят нас по нашим делам, а не по словам, которые мы произносили. Так что нет смысла трепать языком. Все, что ты делаешь должно служить твоему будущему. Слова же — слуги прошлого.
Вот как раз о будущем мне и хотелось подумать. Меня ждал Второй легион Августа. А значит — война с германскими племенами, которые так ловко расправились с нами шесть лет назад. Но это не главное, хотя отомстить херускам за смерть друзей я мечтал все эти годы. Главное — где-то там, в древних мрачных лесах скрывался человек, смерти которого я желал больше всего на свете. Шесть долгих лет преследовала одна и та же картина — предатель Оппий Вар, пронзающий копьем израненного Квинта Быка. Странно, но даже смерть отца от руки этого человека вспоминалась не так ярко. И причиняла меньше боли. Наверное потому, что случилось это очень давно. Воспоминания не могут сохранять свежесть так долго. Картинка бледнеет, стирается, остаются лишь общие контуры, неспособные пробудить старые чувства во всей их полноте. И слава богам. Иначе, ненависть давно выела бы меня изнутри.
Оппий Вар… На его руках кровь самых близких мне людей. Отец, мать, Марк Кривой, Квинт Бык — за каждого из них я должен перерезать Вару глотку. Жаль, что убить его можно лишь один раз. Он заслужил и десяти смертей.
Одинадцать лет я иду по следу этого человека. Не единожды мы встречались с ним лицом к лицу. Но каждый раз ему удавалось уйти от меня. Фортуна благоволила к нему. Эта испорченная капризная девица с ловкостью прожженной плутовки выводила Вара из-под удара моего меча. Не знаю, чем он так ей приглянулся. Почему она вообще предпочитает негодяев? Разве Вар, а не мой отец или Бык больше
