Во тьме железного острога. За ним завел второй монах, И третий подхватил тотчас, И редкой силы трубный бас Запел торжественно в трюмах... За нас молились в смертный час В трюмах от носа до кормы, В храм превратившейся тюрьмы, В последний раз. В последний раз!.. Осел у парохода нос, А хор молился все за нас... Когда садился я в баркас, Не подал руку мне матрос И был какой-то жуткий смысл, В том, что почуяв смертный час, Спасаясь с судна, сотни крыс, За мной попрыгали в баркас... Водой залило первый трюм. И стали тише песнопенья. Молили морякам спасенья, Воды перекрывая шум. Потом умолкли во втором. Но выводили: — Аллилуйя! — Чему-то радуясь, ликуя, Монахи в трюме кормовом... Потом умолкли и они! И только чей-то голос детский Звенел:— Святой заступник. Невский! Воспрянь! И Русь оборо... Тут, словно лопнула струна! Для русских — эта память — свята! Их оыло — тысяча два брата И миля восемьсот до дна...[8] Он звал: — В последний, смертный час Сплотимся, братия, в молитве, С антихристом в священной битве, Он губит тех, кто губит нас. Их души ждет за этот грех В геене огненной мучения! Мы примем смерть, как искупленье. Нас примет тот, кто судит всех! Философ Слепа, бездумна пламенная страсть. И нет прощения без покаяния. Нет Совести без наказания, Преступна безответственная власть. Кто к ней стремится властью демагога Всем людям обещая рай земной, И за него толкая в смертный бой,— Тот метит за земле на место Бога! Его мечта — стальная диктатура, Перед которою весь мир дрожит. И средство диктатуры — Геноцид, В его игре — обычная фигура. Как конкурента оттолкнет он Бога. И назовет преступником святого. А честь его — лишь звук, пустое слово, А жизнь его — за власть свою тревога, Слепа, бездумна пламенная страсть. Писатель Я не умер с голоду, как Блок,
