И как подачу — на семь лет Мир заключили серп и молот: Налог деревне, стране НЭП. Двадцать второй. Расцвет комчванства. Бронштейна—Троцкого 'триумф'.[13] Светильник Тихона потух И в церкви правит самозванство. Двадцать восьмой. Убийство НЭПа. И в индустрии первый шаг. 'Гуманность, если рядом враг,— Учили 'Правда' нас,— нелепа.' Двадцать девятый. Казни, ссылки! Тридцатый. Казни, лагеря! Каналы на крови, моря, Магнитки, ГЭСы и Бутырки. Эпштейн погнал крестьян в колхозы, Ягода, Френкель — в лагеря. Союзники в войне Кремля С Россией — Голод и морозы! Особо вспомним тридцать третий! Вновь людоедства страшный год. Кто нам за эту кровь ответит? Чей богом избранный народ? Для мира были эти беды,— Костлявый призрак коммунизма. Ответом было — взрыв фашизма И его легкие победы, В тридцать четвертом — паспортами Штемпелевали наш народ. Клеймили как рабочий скот И обращались как с рабами. А тех, кто сохранился чудом По городам и лагерям Из кулаков, купцов, дворян Искал и добивал Иуда. Тридцать седьмой был многолик. Впервые по сынам Синая, Убийц заслуги не считая, Прополз кровавый маховик. Ежов казнил всего два года. Был первым русским палачом. Друг Сталина. И нипочем Ему был возраст, пол, порода. Тогда евреев ждали в лагерях[14] И были рады зэки этим встречам. Отведайте и Вы! И каждый вечер Ко сну их провожал животный страх. Над ними грянул первый гром. Лишь тысячи сынов Синая Убиты. До сих пор стенают Они о том, тридцать седьмом. И эти краткие два года — вот порода! Они порочат как вселенскую беду. Но в этих плачах я ни слова не найду О страшных муках русского народа. Тридцать восьмой. Ежова год. Он полностью тогда прозрел. Но о, безумец! Он посмел Задеть Кагана грозный род: Сам Каганович 'шел' по делу! Но Сталин защитил Кагана. Ежова, друга, Ветерана Он сам приговорил к расстрелу.
