Зеленский не проронил ни слова — но люди, которые привели его, видя, что атаман не обращает на них внимания, наконец громко сказали Жеготе, что они перехватили этого шляхтича, когда он хотел бродиться за реку. Пан Жегота поднял глаза и чуть двинул шапкою на поклоны пришельца.
— Черт меня согни в бараний рог, если где-нибудь я не видел васана добродзея, — сказал он.
Зеленский напомнил ему, что они вместе пили у эконома в замке Колонтаевом.
— Так зачем же нелегкая несет тебя в Русь, и еще со вьюком?
Зеленский, видя, в каком обществе находился, кивнул значительно Жеготе головою и, подлаживаясь под его стать, сказал на ухо, что он имел честь служить у пана Маевского, который имел неприятность быть убитым, ранив на поединке Льва Колонтая, а что он, пан Стребала, имел благоразумие, оставшись сиротою, убраться с чемоданами и конями подалее.
— А, а, понимаю, имел честь бежать. Это лихо, это по-нашему, пан Трепала, пан Стрекала, пан Стребала, — как бишь ты назвал себя? Милости прошу к моим молодцам в науку — между глаз нос украдут. Только извини, приятель, хочешь не хочешь, а оставайся здесь до завтра. Сегодня ни одной души не перепущу за реку; у нас там будут свои счеты, так надобно врасплох пожаловать. Пан Плевака, что ж не потчуешь гостя!
Фляга пошла гулять по рукам — и Зеленский, поглядывая волком к лесу, не переставал, однако ж, улещать хозяев своих и шутливостью очень им полюбился.
— Ради бечевки святого Францишка, пан Стребала, ты за полверсты пахнешь пенькою! Пршистан, Юрка, до вербунка! И с нами в наезд!
— С вами в огонь и в воду, — отвечал Зеленский, притворяясь пьяным.
— Кохаймыся! От пана до пана! — возгласил Жегота, — а между тем не видал ли ты рейтарии Колонтая?
— Мне было не до них, — а, кажется, вдали тянулись вершники…
— Растянул бы их в проволоку — этих женских прихвостней: как танцевать — то их на цепи не удержишь, а драться, так ленивы. Да я радехонек: белоручка, их ротмистр, пришел бы надо мною распоряжаться да величаться, а я не больно жалую чужие указы — а всего меньше подел добычи. У волка не тронь оглодка!
— К черту всех колонтаевцев! У нас и без них сотня таких рубак, что на каждый мизинец по пяти русских мало, — добре бьют и добре пьют! Бассама те теремте!
Зеленский, боясь, чтобы ему не потерять головы прежде времени, свалился на траву и захрапел, будто сонный.
— Удалой парень! — сказал про него Плевака.
— Да, если б дрались языками, так вы оба богатырями бы прослыли! хорош гусь, коли с кварты кувыркнулся!
— Не всем за тобой тянуться, пан Жегота; скорее напоишь воронку, чем тебя. А чемоданчики-то умильно глядят, товарищ… Как ты думаешь?
— Что тут и раздумывать! Его совестно отпустить к русским — беднягу оберут, как липку. Когда начнется переправа — ему толчок в бок, и концы в воду. Это твое дело, пан Плевака: ты ведь рыцарь добродетели и славы!
— Ха-ха-ха! Я его опохмелю осетринного настойкою, ради самого пана Твердовского опохмелю. А коли вынырнет, так еще и благословлю на дорогу молотком своим!
— Однако месяц сегодня зайдет перед утром, так нам можно и отдохнуть до тех пор: работы ножевой будет вдоволь.
Жегота, отдав нужные приказания, завернулся в плащ, ему последовал и Плевака. Через четверть часа они уже храпели во всю ивановскую.
У Зеленского сердце билось, как рябчик в петле, слыша, какую участь готовили ему злодеи… он робко поднял голову: все спали, огонь чуть дымился, месяц тихо всходил на небо.
Тогда и в устроенных войсках военный порядок наблюдался очень плохо; мудрено ли же, что не было стражи у этой вольницы? Желая сохранить тайну своего похода, Жегота велел останавливать проезжих днем, но в ночь их не могло быть — в смутные те поры не только на дорогу, но и на улицу не выходил никто.
Зеленский, трепеща, дополз до своих коней, потихоньку отвязал их и потихоньку повел к реке… но в это время один панцерник проснулся, привстал — беглец замер на месте, склонясь за конем, и тот, никого не видя, опять склонил голову… Зеленский мимо и мимо — и вот уже на берегу.
Великая, вздувшись от дождей, сверкая и гремя, катила волны по каменной луде; прибой плескал между грядами валунов. Зеленский стоял в нерешимости: брод был ему неизвестен, а река, по сказкам, в этом месте была глубже и быстрее; но опасность грозила ему сзади, долг благодарности звал вперед, участь крепости и спасение князя зависели от одного его слова — и он решился. Спугнув заводного коня вперед, он съехал и сам в воду; глубже, глубже — волны с шумом кипели, неслись, плескали на седло, голова его кружилась, в глазах рябило — и вдруг конь и всадник исчезли в крутящемся омуте.
Глава X
Жребии в лоне таинственном рока
Зреют, незримы для смертного ока.
Мы оставили князя Серебряного, ожидающего палачей своих, — в самом деле, дверь распахнулась с шумом, и при дымном свете факелов несколько человек вошли в темницу. Впереди их был Лев Колонтай, бледный, с завязанною головою, ведомый Солтыком и Зембиной. Он шел, качаясь, и его посадили на камень от усталости… глаза его бродили дико… он задыхался. В углу, обернувшись в широкий плащ, плакал какой-то молодой человек… Лев начал говорить.
— Знаешь ли, князь, какая судьба ждет тебя?
— Знаю и готов, — отвечал хладнокровно Серебряный. — Я завещаю дому Колонтаев позор моей смерти, а своему — месть за нее!
Колонтай страшно улыбнулся.
— Угрозы непонятны полякам, потому что страх неизвестен им, — возразил он. — Притом, князь, ты взят не под знаменем, но в ложном виде.
— Мне знамя — сабля. Впрочем, сила всегда найдет обвинение впавшему в ее руки.
— О, конечно, — прибавил Солтык, — если б у тебя было знамя даже вместо носового платка, и тогда перед Станиславом Колонтаем ты стал бы не правее ни капли.
— Князь Серебряный, — ты свободен! — сказал Лев Колонтай.
— Лев, ты благородный человек, — отвечал Серебряный, — но я не приму твоего дара, покуда не узнаю от Варвары Васильчиковой: остается она или нет в этом замке. Я уже опоздал на место чести, — по крайней мере, не изменю долгу приязни: я готов своей смертию искупить ее свободу.
Колонтай молча подал руку Серебряному — чело его прояснилось.
— Ты враг мой, — молвил он, — враг по роду и сердцу — я не могу любить тебя, но мы любим одно — и я не могу тебя ненавидеть… О, если б ты мог, по крайней мере, быть счастлив тем счастием, которое у меня отымаешь… Вот панна Барбара — она едет с тобою.
Плащ распахнулся, и в молодом поляке Серебряный узнал ту, для которой жертвовал волей и жизнию. Она с признательностию, но печально пожала его руку.
— Князь, — произнесла она, — я предаюсь твоему покровительству.
— Твоему великодушию, князь, поручаю священный для обоих нас залог… будь ей другом и братом, будь ей ангелом-хранителем, и если уж все разлучило нас — то почему, Барбара, не быть ему и женихом твоим!
— Мой жених в небе, — отвечала она.
— Спешите! я тайно от отца приготовил побег ваш — но эта весть скоро дойдет до него — а месть его
