уговорить экипаж одного из танков пробиться к дому, где лежал наш раненый капитан. Кое-как объяснил им, что речь идет о старшем офицере. После долгих колебаний немцы уступили моим настойчивым просьбам. Но едва танк проехал несколько метров в указанном мной направлении, как снарядом у него снесло перископ. Танк остановился, и нам пришлось отказаться от своей попытки. Нас было слишком мало, чтобы пробиться в селение без поддержки танка.
Наступил вечер. Я укрылся за развалинами дома и вел огонь по русским, огородами перебегавшим с позиции на позицию. Я остался один. Справа, метрах в двадцати от меня, ловко полз по снегу немецкий солдат, подбираясь к двум русским, засевшим за невысокой каменной оградой. Когда он бросил в них две гранаты, я кинулся к дому впереди, С противоположной стороны улицы меня увидел русский солдат и забежал за угол, чтобы взять меня на мушку. Из наших прикрытий мы обменялись ружейными выстрелами. Навстречу мне бежал капитан горной артиллерии, но, только он собрался мне что-то крикнуть, в грудь ему угодила пуля, и он рухнул на землю. Хлынула кровь, забрызгав мне носки и ботинки. Подбежали его адъютант и один офицер. Стояли и плакали над капитаном, издававшим предсмертные хрипы. Но едва он замолк, адъютант снял у него с руки часы и вынул из кармана бумажник. Я валился с ног от усталости и сел на землю. Ко мне с криком подскочил младший лейтенант.
— Трус, ты что тут делаешь? Подымайся! Я даже не взглянул на него, а он, покричав немного, сел рядом и не поднялся, даже когда я встал и ушел.
Вскоре я узнал, что подполковника горной артиллерии Кальбо тяжело ранило. Разыскал его. Адъютант поддерживал его за голову и плакал. Глаза подполковника Кальбо подернулись пеленой, и он, наверно, уже ничего не видел. Приняв меня за майора Бракки, заговорил со мной. Что он сказал, я уже не помню, но помню звук его голоса, кровавую рану и его самого, распростертого на снегу.
В облике его было что-то величественное, и я испытывал смятение и робость. Тем временем немецкие танки возобновили атаку. Альпийские стрелки и немцы продвигались позади танков. Пули ударялись о броню, отскакивали и проносились над нами. На одном из танков лежал генерал Ревербери и громко нас подбадривал. Потом слез с танка и пошел впереди с пистолетом в руке. Из одного дома русские вели сильный огонь. Только из этого дома.
— Есть среди вас офицеры? — крикнул нам генерал. Офицеры среди нас, наверно, были, но никто не вышел вперед.
— А альпийские стрелки есть? — снова крикнул он. Тогда из-за танков вышла группа солдат.
— Возьмите этот дом штурмом, — приказал генерал.
Мы бросились в атаку.
Наступила ночь. Колонна ворвалась в деревню, и все ринулись искать место в домах — чтобы провести ночь в тепле и, если удастся, поесть. Какой же царил хаос! Я встретил нескольких саперов и спросил у них о Рино. Они видели, как во время первой атаки его легко ранило в плечо, а больше ничего о нем не знали. Я поискал его, покричал, но безуспешно. Потом я встретил капитана Марколини и лейтенанта Дзанотелли из нашего батальона. Мы стали возле церкви и начали звать:
— «Вестоне!» «Вестоне»! Сбор!
Но разве могут откликнуться мертвые?
— Помните, Ригони, первое сентября? — сквозь слезы сказал лейтенант. — Все как тогда.
— Хуже, — ответил я.
На наши крики отозвался Барони и подошел вместе с горсткой своих минометчиков. У них остался ствол миномета и больше ничего. Даже ни одной ручной гранаты не осталось. Из всего батальона нам удалось собрать человек тридцать. Все избы уже были заняты, и мы разместились в бывшей школе… Но там были выбиты стекла, на полу ни клочка соломы, а пол цементный. Мы улеглись, но заснуть не могли. К тому же так недолго было и замерзнуть. Эча, солдат из нашей роты, раздобыл бог знает где галеты и дал мне одну. Мы вместе принялись их грызть. Сидевший рядом Бодей дрожал от холода. Потом мы поднялись с пола и вышли на улицу. Я постучал в одну избу в дверях показался немецкий солдат и наставил мне в грудь пистолет. — Я хочу войти, — сказал я.
Спокойно отвел его руку и рассмеялся ему в лицо. Тогда он вложил пистолет в кобуру и захлопнул дверь перед самым моим носом. Мы с Бодеем забрались в хлев и соорудили из сучьев костерок. Немного, конечно, обогрелись, но спина все равно мерзла. Мулы глядели на нас, опустив уши. Мы начали клевать носом, и в конце концов я заснул, прислонившись к бревну.
Таким был этот день — 26 января 1943 года. День, когда я потерял лучших своих друзей.
О Рино, которого ранило при первой атаке, я больше ничего толком и не узнал. Его мать живет одним ожиданием. Я вижу ее каждый день, проходя мимо их дома. Глаза ее не просыхают от слез. Всякий раз, завидев меня, она мне кивает, а губы дрожат, и у меня не хватает мужества заговорить с ней. В тот день я потерял и Рауля, первого друга, обретенного на военной службе. Он лежал на танке, и, когда спрыгнул и пошел вперед, чтобы стать на шаг ближе к родному дому, хоть на шаг, его настигла автоматная очередь, и он остался лежать на снегу. Рауль, мой верный друг, который каждый вечер перед сном неизменно напевал: «Спокойной ночи, любовь моя». Однажды в школе лыжников он растрогал меня до слез, прочтя «Мольбу Мадонны» Якопоне да Тоди, Джуанин тоже погиб. Вот ты и вернулся домой, Джуанин. Все мы туда вернемся. Джуанина убили, когда он нес мне патроны для станкового пулемета. Он умер на снегу — он, который вечно мерз и даже в нашей берлоге сидел в закутке у печки. Погиб и капеллан нашего батальона. «Счастливого рождества, дети мои, мир вам». Его убили, когда он пытался вытащить из-под огня раненого. «Сохраняйте спокойствие и не забудьте написать домой». Счастливого и вам рождества, капеллан!
И капитан погиб. Контрабандист из Вальстаньи. Автоматной очередью ему насквозь прошило грудь. В тот вечер погонщики мулов вывезли его на санях из окружения. Он умер в Харькове, в госпитале. Весной, по возвращении, я побывал в его доме. Шел к нему через леса и доны. «Алло! Это Вальстанья! Говорит Беппо. Как дела, земляк?» Его старый сельский домик был чистым, как землянка лейтенанта Ченчи. А сколько в тот день погибло солдат из моего взвода и с нашего опорного пункта?! Мы должны и теперь держаться вместе, ребята. Лейтенанта Мошиони ранило в плечо, и потом в Италии рана никак не закрывалась. Та рана у него все-таки зажила, но рана в сердце осталась. И генерал Мартинат погиб в тот день. Помню, как еще в Албании я вел его по нашим позициям. Я быстро шел впереди — дорога мне была знакома — и все время оглядывался, поспевает ли он за мной. «Иди, иди капрал, не беспокойся, ноги у меня крепкие». И полковник Кальбо, бравый командир артиллерии, погиб в тот день. И сержанта Минелли ранило, он лежал на снегу и плакал. «Смерть моя пришла, — твердил он. — Смерть моя пришла».
Да, немногие вернулись домой, Джуанин. Морески не вернулся. «Разве бывает коза на семь центнеров? Век бы не видеть этой вонючей «Македонии». И Пинтосси, старый охотник, не вернулся домой, чтобы поохотиться на перепелок. А теперь, наверно, умерла и его старая верная собака. И еще много, много моих друзей спят в полях пшеницы и маков и в густой степной траве вместе со стариками из легенд Гоголя и Горького. А те немногие, что уцелели, где они теперь?
Проснувшись, я увидел, что ботинки мои обгорели. Колонна готовилась выступить. Я не нашел никого не только из своей роты, но даже из всего батальона, В темноте Бодей куда-то исчез, я остался один. Старался идти как можно быстрее, ведь русские могли снова нас настигнуть.
Еще не кончилась ночь, и в деревне царил переполох. В избах и прямо на снегу стонали раненые. Но я больше ни о чем не думал, даже о доме. Я был бесчувственным, как камень, и, словно камень, меня несло куда-то потоком. Я даже не пытался отыскать друзей, потом и шаг сбавил. Ничто больше меня не удивляло и ничто не могло разжалобить. Если бы снова пришлось выдержать бой, я пошел бы в атаку сам, не глядя, кто меня обгоняет, а кто отстал. Я вел бы бой сам, в одиночку, перебегая от избы к избе, от огорода к огороду. Не слушал бы ничьих приказов, вольный поступать как мне вздумается, словно охотник в горах.
— У меня еще оставалось двенадцать патронов для «карабина и три ручные гранаты. Не много нашлось бы в колонне людей, у которых сохранилось столько боеприпасов.
Еще один день марша по снегу. Обгоревшие ботинки разваливались, и я обмотал их тряпками и прикрутил к ногам проволокой. Сухая кожа на ботинке покоробилась, натерла ногу у щиколотки, и вскоре там образовалась кровоточащая рана. Отчаянно болели колени, при каждом шаге в суставах раздавался хруст. Я отмерял километр за километром и ни с кем даже словом не перемолвился.
Теперь колонна шла разрозненно. Самые крепкие шагали быстро, остальные — как придется. Я не примкнул ни к тем, ни к другим. Шел один.
Однажды вечером я наткнулся в избе на солдат моего батальона. Они меня узнали. У одного были
