— Шины горят, — сказал Алешка. — Вся эта гора из шин горит. Надо быстрее домой, пока взрослые не заметили.
Он с тоской оглянулся вокруг и понял, что такую штуку взрослые заметят даже из соседних долин, — настолько чудовищно огромным был пожар, настолько высоко взлетали хлопья резиновой сажи, настолько ярко и устрашающе ворочалось в дыму густое красное пламя.
До поселка оставалось совсем немного. Уже переходя главную дорогу, отделявшую жилые микрорайоны от тундры, они поняли, что припозднились, — на улицах не было ни души. Это обстоятельство их обрадовало — пусть ругают за то, что поздно пришли домой, лишь бы не обвинили в поджоге свалки. Взрослые почему-то очень боялись пожаров на этой свалке…
Первое, что сказала Алешке мама, когда открыла ему дверь, было:
— Три часа ночи!
«Не везет весь день…» — подумал он, а вслух сказал:
— Солнце…
И понял по маминым красным глазам и усталому лицу, что она не ложилась. Из кухни выглянул такой же усталый и трезвый папа:
— Я тебя уже искать ходил…
Папа стоял в золотой от солнечного света комнате в одних трусах, огромный, под потолок, с длинными ручищами. Он не злился. А мама ругалась, облегченно кричала, как она вся испереживалась и хотела уже звонить в милицию.
— Кто-то свалку поджег… — тихо сказал папа. — Дня три гореть будет.
9
В следующие дни индейцы ходили смотреть, как горит свалка. Они видели издалека, с высокой дюны — к дымно-огненной исполинской колонне подкрадываются игрушечные пожарные машинки. Струи воды, которые те выпускали с расстояния в полсотни метров, не долетали до гудящего стеной пламени, испарялись на подлете. Облачка пара относило в сторону ветерком. Из аэропорта приезжала машина с пенопушкой: полоснула несколько раз по резиновому вулкану белоснежным тугим потоком, но это не произвело никакого эффекта. Пожарные поливали всю свалку вокруг на сотни метров, а на их красно-белые каски хлопьями ложилась черная горячая сажа.
Улицы поселка затянуло едкой, почти невидимой, ощутимой лишь на вкус, резиново-дымной занавесью. От нее щекотало в носу и щипало в горле.
На третий день, когда из почерневшего, в сугробах черного пепла, оврага перестал подниматься огонь, индейцев постигло горе — вернувшись из тундры, они нашли свой вигвам разрушенным.
Потолочные доски были проломлены, и разноцветные бочки грудой просели внутрь. Некоторые из них лежали на асфальте на боку. У входа валялась старая тряпка, заменявшая еще недавно дверь в индейское жилище, и два сигаретных окурка с оплавленными фильтрами.
Пашка со знанием дела поднял окурки и всмотрелся в них:
— «Космос», — наконец сказал он.
Никто не возразил, и даже не спросили — откуда он знает.
В вигваме оставались кое-какие индейские пожитки — пара старых одеял, пучок недоделанных стрел и банка килек в томатном соусе, которую хранил там на черный день Пашка.
Он и сунулся в разрушенный вигвам — за кильками. Хотел пролезть между бочкой у входа и провисшими потолочными досками, но только сунул туда голову и сразу высунул. Недовольно поморщился:
— Насрано… — коротко объяснил он.
Алешка пришел домой раньше обычного, подавленный. Папа не пил уже несколько дней, поэтому возвращаться домой было даже немного приятно: никто не ругался, в квартире вкусно пахло борщом и котлетами, мама улыбалась. Именно в такие вечера, когда дома все было хорошо, Алешка почему-то особенно остро переживал собственную слабость, беззащитность и уязвимость маленького мальчика. Воцарившееся вдруг благополучие пугало его своей скоротечностью и неизбежным наступлением привычного конца.
— Пап, — сказал он, — ты можешь сделать мне лук?
Отец лежал на своей кровати в спальне у плотно зашторенного окна и читал книжку при свете настенного светильника — это было его любимое времяпрепровождение в трезвом виде.
— Лук? — спросил он с неудовольствием, отвлекаясь от страниц фантастического романа. — Зачем тебе?
— Мы в индейцев играем, — объяснил Алешка.
— А сам что, не можешь? Мы в детстве делали без посторонней помощи. — Папе явно не хотелось делать лук.
— У меня не получается, — Алешка чувствовал себя беспричинно виноватым. — Дерева хорошего нет. Я покажу.
Он сбегал в прихожую, где в самом низу стенного шкафа, за пылесосом, хранилось его боевое оружие — кривая ивовая ветка с вялой капроновой тетивой. Папа взял лук и хмыкнул:
— А где я тебе возьму хорошее дерево? Оно на улице не растет.
Алешка поскучнел и отнес лук на место.
Младший Ильгэсиров был грозой всех мальчишек в поселке. Он полностью оправдывал предвзятые якутские представления о типичном эвене: был невысок ростом и широк в талии, глуп как сосновый пень, зол на всех без разбору, очень много ел и никогда не занимался ничем полезным. Он не любил русских за то, что у них большие носы и разноцветные волосы. Иногда он отлавливал возле школы какого-нибудь чистенького русоволосого мальчика и долго, с желчью в голосе, рассказывал тому:
— Я видел твою маму. Она такая некрасивая! У нее рыжие волосы — ффу! Она страшная, твоя мама. Уродина… Нуучча! (Это слово одновременно означало «русский» и «носатый».)
Если школьник пытался бежать, Ильгэсиров хватал его за горло толстой сильной рукой, слегка придавливал и продолжал:
— Я видел твою маму, когда она шла с работы. Я шел за ней и смотрел, какая она страшная… Я всегда хожу за твоей мамой…
Якутских мальчиков он ненавидел гораздо глубже. Он, как и многие эвены, был уверен, что от якутов плохо пахнет. Плохо пахнет от якутов на эвенской земле. Схватив за руку напуганного круглолицего якутенка, Ильгэсиров начинал монотонно и страшно бубнить над ним по-эвенски. Мальчик не понимал чужого языка и от этого боялся еще сильнее, а Ильгэсиров смеялся, тряс жирными щеками и хлопал себя по круглым бокам.
Ходили слухи, что Леша Ильгэсиров вспарывает животики домашним котятам, если те вдруг выбегут на улицу, что он душит голыми руками доверчивых собак, что он даже носит за голенищем сапога охотничий нож. Все верили этим слухам, хотя никто ни разу не видел ни того ножа, ни тех котят.
Боялся Леша Ильгэсиров только взрослых мужчин и ребячьих стай. Со взрослыми он всегда, даже пьяный, разговаривал угодливо-вежливо. Чем крупнее и суровее на вид был взрослый, тем елейней становились интонации представителя легендарного эвенского рода. А когда его окружала стая дворовой ребятни, он вставал в защитную позу, протянув вперед короткие толстые руки, и скалил зубы, покрытые черным налетом:
— Я вас знаю…
— Эй, Леша, ты зачем так много ешь?
— Я вас видел…
— Эй, Леша, ты больше в длину или в ширину?
— Я знаю, где вы живете…
— Ты что, дебил?
— Я приду завтра…
