считается нулевой. Я не уверен, что эти смерти вообще кто-то регистрировал, — проговорил Диури. — Был ли сайт, где перечислялись жертвы сербских зверств в Боснии? А нападений индуистов на индийских мусульман?
— Не знаю.
— Вот почему ВОМИТ — антимусульманская организация. Они выделяют акции немногочисленных фанатиков и взваливают вину за эти акции на весь регион, — произнес Диури. — Если бы ты сказал мне, что это они взорвали вчера мечеть в Севилье, я бы не удивился.
— Они обозначили свое присутствие, — сказал Фалькон. — Наша разведслужба, СНИ, знает о них.
— А еще о ком знает СНИ? — раздраженно спросил Диури.
— Ситуация очень запутанная, — проговорил Фалькон. — И мы ищем умных людей со связями, которые могут получать нужную информацию и которые хотят помочь нам.
Фалькон посасывал чай, мысленно благодаря собеседника за этот поворот беседы. Наконец-то удалось высказать вопрос открыто. Ему не верилось, что он сумел это произнести. Похоже, не верилось в это и Якобу Диури, который, моргая, сидел по другую сторону инкрустированного столика.
— Правильно ли я тебя понял, Хавьер, — произнес Диури, и его лицо вдруг отвердело, как пластмассовая маска, а из голоса ушла вся теплота, — правильно ли я понял, что ты специально решил явиться в мой дом, чтобы попросить меня шпионить на ваше правительство?
— Еще когда я позвонил тебе вчера вечером, ты понял, что это не будет просто визит вежливости, — ответил Фалькон, сохраняя твердость.
— Шпионы — самые презренные из воинов, — проговорил Диури. — Не псы войны, а крысы.
— Я бы никогда и не подумал попросить тебя, если бы хоть на секунду принял тебя за человека, который удовлетворен тем, во что нас убеждают верить в этом мире, — сказал Фалькон. —
— Но что заставило тебя поверить, будто ты можешь задать мне такой вопрос?
— Я задаю его, потому что ты, как и я, за мусульман, за арабов и против террористов. И ты хочешь, чтобы здесь происходили перемены, чтобы это был прогресс, а не великое сползание назад. Ты — целостный человек, человек чести…
— Я бы не стал связывать эти качества с безнравственностью шпионства, — сказал Диури.
— Кроме того, я знаю тебя и уверен, что тобой бы при этом руководила не жажда денежного вознаграждения или тщеславие, а вера в то, что ты можешь что-то изменить, не прибегая к бесцельному насилию.
— Мы с тобой очень похожи, — заметил Диури, — только вот мы поменялись ролями. С нами обоими отвратительно поступили наши отцы-чудовища. Ты вдруг обнаружил, что наполовину марокканец, а я должен был вырасти испанцем, но
— И у каждой из них — запутанная история, — кивнул Фалькон.
21
По радио севильцам обещали на сегодня нарастание жары: температура превысит сорок градусов, будет дуть легкий ветерок из Сахары, обжигающий глазные яблоки, высушивающий пот и подвергающий серьезной угрозе здоровье людей, работающих на месте разрушенного здания. Консуэло еще чувствовала вялость после таблетки, которую она приняла в три утра, когда поняла, что созерцание трепещущих век Дарио не поможет ей заснуть. Как всегда, ей предстоял деловой день, но теперь ее дни были заключены в скобки визитов к Алисии Агуадо. Она о них не думала. Она устранила себя из происходящего. Она больше осознавала костяной каркас своего лица и уютную маску своей кожи: она надеялась действовать, укрывшись за ними.
Радиоведущий был настроен мрачно. Его размышления до нее не доходили, как и его объявление о том, что в полдень в память о жертвах взрыва пройдет минута молчания. Ее веки поднимались и опускались, словно она ожидала, что, моргая, она всякий раз будет видеть перед собой новую сцену, а не ту же самую, только с незначительными изменениями.
Снотворное перекрыло приток адреналина. Если бы она была бодрее, устрашающее чувство распада на части, которое она испытала вчера, вспоминалось бы ей слишком остро и она бы, проскользнув мимо приемной Агуадо, отправилась прямо на работу. Но сейчас она припарковала машину, и ноги сами внесли ее вверх по лестнице. Ее рука встретилась с белой ладонью Алисии Агуадо, а ее бедра заполнили объем между ручками кресла. Она обнажила запястье. Откуда-то издалека донеслись слова, но она не смогла их понять.
— Извините, — произнесла она. — Я просто немного устала. Не могли бы вы повторить?
— Вы думали вчера вечером о том, что я вам сказала?
— Я не уверена, что помню о том, о чем я… о чем вы просили меня подумать.
— О том, что делает вас счастливой.
— Ах да, я об этом думала.
— Вы принимали какие-то препараты, Консуэло? Сегодня утром у вас очень замедленная реакция.
— В три утра я приняла снотворное.
— Почему вы не могли заснуть?
— Я была слишком счастлива.
Агуадо пошла на кухню, сделала крепкий черный кофе и принесла его Консуэло, но та оттолкнула чашку.
— На наши встречи вы должны приходить с ясной головой, иначе нет смысла, — сказала Агуадо. — Вы должны быть в контакте с собой.
Агуадо встала перед Консуэло, подняла ей лицо, словно готовя ребенка к поцелую, и надавила большими пальцами ей на лоб. У Консуэло прояснилось перед глазами. Агуадо уселась обратно.
— Почему вы не могли уснуть?
— Я слишком много думала.
— Обо всех этих вещах, от которых вы «слишком счастливы»?
— Счастье для меня — не самое обычное состояние. Мне нужен был перерыв.
— А какое состояние для вас обычное?
— Не знаю. Я его слишком хорошо скрываю.
— Вы прислушиваетесь к себе?
— Я не могу этого не делать. Я не умею этому сопротивляться.
— Значит, вы вчера не сделали то, что я просила вас сделать.
— Я же вам говорю. Счастье — необычное для меня состояние. Я к нему не привыкла.
— Смотрела, как спят дети.
— Что это говорит вам о том состоянии, к которому вы
— Обычно мне
— Вы сильно выкладываетесь на работе?
— Конечно. Это единственный способ добиться успеха.
— Почему для вас важен успех?
— Потому что им легче измерить…
— Легче по сравнению с чем?
У Консуэло сжалось горло, в голосе нарастала паника.
