экзамены в оксфордских и кембриджских колледжах, во время каникул я мог брать частных учеников. Вот уже несколько лет я был, поверьте, неплохим репетитором для выпускников Эмберли. В будущем же, когда у меня будет больше свободного времени, я решил заняться подготовкой нового издания «Энеиды». Это решение созрело во мне уже давно.
Надеюсь, отныне ничто не помешает мне выполнить свое намерение. Но сперва я должен описать все, случившееся прошлым летом в Нетерплаше Канторуме, хотя бы только ради успокоения моей нервной системы, все еще взбудораженной пережитыми ужасами.
Элементарная вежливость требует, чтобы я прежде всего представился читателям, если, конечно, таковые найдутся. Зовут меня Джон Уотерсон. Я окончил Оксфордский университет, магистр искусств. И скоро, слишком скоро, мне стукнет шестьдесят два. От первой жены — она умерла в 1946 году — у меня осталось двое детей. Сэму — двадцать два, он репортер, сотрудник бристольской газеты. Коринне — семнадцать. Я считаю, что с детьми мне просто повезло: они в прекрасных отношениях со своей мачехой. Это тем более отрадно, что Дженни моложе меня на двадцать пять лет.
Что до моей милой Дженни, то я вряд ли смогу написать о ней хоть с какой-нибудь долей объективности. Она работала учительницей в одной из престижных женских школ. Нас свел случай и общая профессия. Я сразу же полюбил ее. Мы оба были одиноки. Вначале я даже не допускал мысли, что она может разделять мои чувства. Но Дженни со всей решительностью убедила меня в обратном. Что еще добавить? Она возвратила мне молодость — по крайней мере, ее иллюзию. Тяжкие испытания, выпавшие на нашу долю, лишь подтвердили, сколь прочен наш союз. События минувшего лета держали ее в невероятном напряжении, которое усугублялось моими недостойными сомнениями и подозрениями, но она вышла победительницей из всех испытаний. Когда все уже было позади, я спросил ее, нет ли у нее желания покинуть Нетерплаш Канторум, но она ответила, что коль скоро она не спятила от всего пережитого, отныне ничто не может заставить ее покинуть это прелестное место. Не скрою, словечко «спятила» покоробило меня, но в душе я был с ней согласен. Здоровье не позволяет Дженни иметь детей, но у нас есть Сэм и Коринна, а то счастье, которое мы черпаем друг в друге, пожалуй, превосходит все, на что может рассчитывать любой неисправимый оптимист.
Была ночь на десятое мая. Таверна только что закрылась. Перед сном мы с Дженни решили выпить вместе с хозяевами — четой Киндерсли. Врываясь в открытые окна, ласковый юго-западный ветерок понемногу рассеивал пивные пары и табачный дым. Потягивая виски с содовой, я поглядывал на Дженни — она сидела на табурете у стойки и разговаривала с Доротеей Киндерсли. Контраст между ними был очаровательный. Мисс Киндерсли — высокая темноволосая женщина, что-то в ее бледной, лишенной живости красоте напоминает цветок душистого табака в вечерних сумерках, а грация ее движений придает прелесть даже такой нехитрой работе, как мытье и вытирание пивных кружек. Зато Дженни — небольшого росточка, необыкновенно живая, ее щебет и смех напоминают отрывистые трели вьюрка. Да и золотистые волосы походят на птичье оперенье. И сейчас их отражение ярко искрилось на бутылках. Я рад был видеть, как ее руки, типичные руки пианистки с короткими тупыми пальцами, расслабленно покоятся на стойке; ушли в прошлое дни, когда по ее рукам постоянно пробегала дрожь — зрелище, на которое я не мог смотреть без глубокой жалости.
— А кто живет в Замке?— полюбопытствовала Дженни.
— Мистер Пейстон. Роналд Пейстон. Бизнесмен,— ответила Доротея.
Фред Киндерсли в это время передвигал в угол ящики с пустыми, выпитыми за день бутылками.
— Если только о нем можно сказать «живет»,— сухо уточнил он, отрываясь от работы.— У нас, в Нетерплаше, он бывает лишь наездами, по субботам и воскресеньям.
— Странно для владельца замка,— сказала Дженни.
Фред поднял со стойки свою кружку с пивом, посмотрел на нее оценивающим взглядом трактирщика и только потом отхлебнул. Все его движения точно рассчитаны и неторопливы, так же неторопливо и обдуманно каждое слово. Говорит он с акцентом северянина. Этот человек, подумал я, никогда не спешит с принятием решения, но если уж решение принято, ни за что от него не отступится.
— Он появился здесь два года назад и скупил все, на что мог наложить лапу. За исключением разве что нашей таверны и «Зеленого уголка». Хозяин он, заметьте, хороший. Привел Замок в порядок, кое-что переделал, а вот Карты не могли себе этого позволить.
— Карты?
— Да. Бывшие владельцы Замка. Двое братьев. Замок — их родовое владение. С тысяча шестьсот двадцатого года, если не ошибаюсь.
— Вы недолюбливаете нового хозяина?— Дженни одарила Фреда обворожительной улыбкой.
— Помилуйте, миссис Уотерсон. Трактирщики не могут себе позволить дурно отзываться о своих клиентах, тем более в такой крошечной деревушке,— усмехнулся Фред.
— Но вы же — и не пытайтесь отрицать — далеко не обычный трактирщик.
Дженни говорила сущую правду. Фред Киндерсли — человек воспитанный, культурный, его внешность — почти белые льняные волосы, четко вылепленное лицо, прямой взгляд голубых глаз — на редкость своеобразна и внушает глубокое уважение; он составляет отличную пару со своей исполненной спокойного достоинства женой. В Нетерплаше Канторуме они осели лет пять назад, их, как и нас, очаровала красота здешних мест, они арендовали «Глоток винца» и превратили таверну из довольно захудалой, хотя и живописной пивнушки в перворазрядное заведение; не только сама таверна, но и комнаты для постояльцев обставлены и отделаны с замечательным вкусом, а кухня славится своим меню во всем графстве.
— Что же стало с Картами — старым сквайром и его братом?— осведомился я.— Представляю, как тяжко было им покидать родное гнездо.
— Но они его и не покинули,— ответила Доротея.— Только переселились из Замка вон в тот флигель на лужайке — он называется «Пайдал», по имени местной речки, посмотрите налево сквозь деревья, там вы его и увидите.
— Старый Карт — Элвин — большой чудак. Как говорят, с приветцем. Впрочем, он не так уж стар; чуть-чуть за шестьдесят,— сказал Фред.— Карты — из старинного дорсетского рода. Даже имена у них саксонские: Элвин, Эгберт.
— Они родные братья?
— Единокровные.
— А что представляет собой Эгберт? — заинтересовалась Дженни.
— Дикий малый,— лаконично ответил Фред.
На бледных щеках его жены проглянул легкий румянец, но ее глаза были опущены, и я не видел их выражения.
Это, само собой, не ускользнуло и от внимания моей милой Дженни. Когда, минут через пять, мы отправились к себе в номер, она спросила:
— Как ты думаешь, уж не пробовал ли этот «дикий малый» приволокнуться за Доротеей?
— Если и пробовал, то наверняка впустую.
— Конечно. Трудно принимать всерьез человека с именем Эгберт.— Она чуточку помолчала и добавила:— Ах, если бы я была такой же красивой, как… По-настоящему красивой…
— Как Эгберт?
— Что за абсурд, мой дорогой старичок! Как Доротея.
— Вероятно, бесполезно советовать тебе посмотреться вон в то зеркало?
— Увы, бесполезно. Я знаю, ты считаешь меня хорошенькой.
— Нет, не считаю.
Какой-то миг у нее был такой потрясенный и жалкий вид, будто я вдруг ударил ее. Я вспомнил, сколь хрупка еще ее вера в себя, и поспешил добавить:
— Я не считаю тебя хорошенькой. Ты самая прекрасная женщина на свете.
Дженни обвила руками мою шею.
— Всегда так думай! Пожалуйста!— В ее голосе прорвалась пылкая мольба. Руки напряглись.
— Обещаю. Могу только прибавить, что ты слишком прекрасна для такой старой калоши, как я.
— Ты нарушаешь наш уговор. Ты ведь поклялся никогда не говорить о своем или моем возрасте.
— Но ты только что назвала меня «дорогим старичком».
— Не лови меня на слове. Это просто ласкательное обращение, не обижайся.
