Золотое яблоко

Хагбард выдвинул ящик и вынул оттуда револьвер. Он щелчком открыл барабан, показал гнезда с патронами и снова быстро закрыл. Снял револьвер с предохранителя – позднее, с Джорджем Дорном, он посчитал эту процедуру излишней, поскольку Джордж вообще не разбирался в оружии, – и нацелил его в живот Гарри.

– И три дня, и три минуты – слишком долго, – небрежно сказал он. – Если ты собираешься догадаться, то догадайся сейчас.

– Мама! – услышал свой вопль Койн.

– Еще мгновение – и ты обосрешься, – сухо сказал Хагбард. – Лучше не надо. Я считаю плохой запах личным оскорблением и только за это могу тебя застрелить. И мамы здесь нет, так что больше ее не зови.

Койн представил, как он бросается через каюту, заносит ногу для прыжка, грохочет выстрел, но он хотя бы успевает перед смертью дотянуться руками до горла этого подонка.

– Бесполезно, – презрительно усмехается Хагбард. – Тебе никогда не встать с этого кресла.

Он слегка присогнул палец, и Койна замутило. Он знал об оружии достаточно, чтобы понимать, с какой легкостью может произойти случайный выстрел – возможно, даже тогда, когда он будет на пороге разгадки этой чертовой головоломки. Бессмысленность происходящего была ужаснее всего. Он вновь посмотрел в эти глаза, в которых не было ни вины, ни сожаления, ни спасительной слабости. И тогда, впервые в жизни, растворяясь в смерти, душа Гарри Койна познала покой.

– Довольно неплохо, – послышался откуда-то издалека голос Хагбарда. Щелкнул предохранитель, ставший на место. – Ты оказался гораздо способнее, чем мы оба думали.

Гарри медленно пришел в себя и снова взглянул в это лицо и эти глаза.

– Боже, – сказал он.

– Через минуту я дам револьвер тебе, – продолжал Хагбард. – Тогда настанет моя очередь потеть. Конечно, если ты меня убьешь, тебе никогда не уйти с этой лодки живым, но, может быть, ты решишь сыграть, хотя бы просто в отместку. С другой стороны, тебе, возможно, будет интересно узнать об этом мгновении покоя. И о том, нет ли более простого способа испытать его снова. И не могу ли я обучить тебя этому способу. Все может быть. И последнее, прежде чем я передам тебе револьвер. Каждый человек, который ко мне присоединяется, делает свой выбор. Переходя на мою сторону только из страха смерти, ты не представлял для меня ни малейшего интереса. Держи револьвер, Гарри. Я хочу, чтобы ты его проверил. Все честно: боек в порядке, патроны на месте. Никто не держит тебя на мушке, так что, если хочешь стрелять – стреляй. Итак, твои действия?

Гарри внимательно осмотрел револьвер и снова поднял глаза на Хагбарда. Он никогда не изучал ни кинестетику, ни оргономию, но по лицу и телу человека мог прочитать достаточно, чтобы понять, что происходит в душе. Хагбард ощущал такой же покой, какой только что ощущал и он сам.

– Ты выиграл, сволочь, – сказал Гарри, возвращая револьвер. – И я хочу знать, как ты это делаешь.

– Какая-то часть тебя уже знает, – ласково улыбнулся Хагбард, засовывая револьвер обратно в ящик. – Ты ведь тоже только что это сделал, разве нет?

– А что бы он сделал, если бы я не раскрылся? – спросил Гарри Стеллу в настоящем времени.

– Что-то придумал бы. Не знаю. Совершил бы внезапное действие, которое испугало бы тебя больше, чем револьвер. Он всегда импровизирует, действует по обстоятельствам. Система Челине никогда себя не повторяет.

– Значит, я был прав: он бы меня не убил. Это был блеф.

– И да, и нет. – Стелла смотрела поверх голов Гарри и Джорджа куда-то вдаль. – Он тебя не разыгрывал, он демонстрировал. Его безжалостность была совершенно реальной. Ты остался жив не потому, что он проявил сентиментальность. Он сохранил тебе жизнь потому, что это была часть его Демонстрации.

– Демонстрации? – переспросил Джордж.

– Я знаю Хагбарда дольше, чем она, – сказал Эйхманн. – Если на то пошло, мы с Келли были одними из первых, кого он завербовал. Я наблюдаю за ним уже много лет, но до сих пор его не понимаю. Хотя понимаю его Демонстрацию.

– Знаете, – рассеянно произнес Джордж, – когда вы оба сюда вошли, я подумал, что это галлюцинация.

– Ты никогда не видел нас за обедом, потому что мы работаем на кухне, – объяснил Келли. – Мы едим последними.

– Только малая часть экипажа состоит из бывших преступников, – сказала Стелла Джорджу, который выглядел растерянно. – Перевоспитание Гарри Койна – прошу прощения, Гарри, – Хагбарду не очень интересно. Перевоспитание полицейских и политиков и обучение их полезным профессиям – вот работа, которая его по-настоящему вдохновляет.

– Но дело тут не в сентиментальности, – подчеркнул Эйхманн. – Это часть его Демонстрации.

– А также его Дань Памяти народу мохавков, – добавила Стелла. – На этом суде он «завелся». В тот раз он опробовал лобовую атаку, пытаясь вспороть логограмму скальпелем. Разумеется, ничего не вышло; и никогда не выйдет. Тогда он решил: «Прекрасно, я помещу их туда, где слова не помогут, и тогда посмотрим, что они станут делать». Это его Демонстрация.

В действительности же Хагбард – ну, не в действительности; просто он мне так рассказывал, – начал с того, что поставил себе два довольно трудных условия. Первое заключалось в том, что в момент старта на его счету в банке не должно быть ни единого цента, а второе – что он никогда не убьет человека во время Демонстрации. Хагбард хотел доказать, что правительство – это галлюцинация или пророчество, исполняющее само себя. Но для этого все, чем он владеет, включая деньги и людей, должно было прийти к нему в результате честной торговли или добровольного сотрудничества. Согласно этому внутреннему уставу, Хагбард не мог стрелять даже в целях самообороны, чтобы не повредить биограмму государственных служащих: он должен был отключить, разрядить и обезвредить только их логограммы. Система Челине была последовательной, хотя и гибкой атакой на конкретный условный рефлекс, который заставлял людей оглядываться на бога или на государство за указаниями или разрешениями, вместо того чтобы искать их внутри себя. Все слуги правительства носили оружие; безумный план Хагбарда предусматривал обезвреживание этого оружия. Он называл это «Принципом Смоляной Куклы» («Ты прилипаешь к тому, на что нападаешь»).

Он понимал, что и сам прекрасно иллюстрирует этот Принцип Смоляной Куклы: нападая на Государство, он все сильнее прилипает к нему. Но он придерживался злобного и коварного убеждения, что еще сильнее Государство прилипает к нему; что само его существование как анархиста как контрабандиста как человека вне закона вызывает у государственных чиновников более сильное энергетическое возбуждение, чем их существование – у него. В общем, он считал самого себя той смоляной куклой из негритянской сказки, на которую все они обязательно станут набрасываться в ярости и в страхе. И к которой неизбежно прилипнут.

Более того (где Хагбард, там всегда есть «более того»), при чтении вейсгауптовского труда «Uber Strip Schnipp-Schnapp, Weltspielen and Funfwissenschaft» [44]на него произвел огромное впечатление отрывок об ордене ассасинов:

Окруженный мусульманскими маньяками с одной стороны и христианскими маньяками с другой, мудрейший Владыка Хасан сумел сохранить своих людей и свой культ, доведя искусство политического убийства до эстетического совершенства. С помощью нескольких кинжалов, которые стратегически втыкались в нужные горла, он находил мудрую альтернативу войне и сохранял людские массы, убивая их лидеров. Его жизнь служит примером материнской заботы и поистине достойна подражания.

– Материнская забота, – пробормотал Хагбард. – Где я слышал это раньше?

Через секунду он вспомнил: в священной книге дзэнской школы риндзай «Мумонкан», или «Безвратные Врата», есть рассказ о монахе, который постоянно спрашивал учителя: «Что есть Будда?» Всякий раз учитель бил его палкой по голове. Окончательно