вставала чуть свет, это раннее бдение было делом обычным. Твердой своей поступью Марта вышагивала по опустелым комнатам, поправляя на каком-нибудь ларе сдвинутую служанкой золотую или серебряную безделушку или соскребая ногтем с консоли неприметный глазу подтек воска. Вскоре секретарь принес ей сверху распечатанное письмо от каноника Кампануса. Филибер сопроводил его иронической запиской, в которой сообщал, что ей предстоит узнать новости об их общем двоюродном, а ее родном братце.
Сев у камина перед вышитым экраном, который защищал ее от слишком жаркого огня, Марта стала читать длинное послание. Листки, исписанные мелкими черными буквами, шелестели в ее худых руках, выглядывавших из кружевных манжет. Немного спустя она отложила письмо и погрузилась в раздумье. В свое время, когда она новобрачной приехала во Фландрию, Бартоломе Кампанус сообщил ей о том, что у нее есть единоутробный брат, и даже посоветовал ей молиться за этого нечестивца, не подозревая, что Марта воздерживается от молитв. Известие об этом внебрачном ребенке стало для нее еще одним пятном на памяти и без того опозоренной матери. Ей не составило труда угадать, что врач-философ, прославившийся в Германии лечением заболевших чумой, и человек в красном плаще, которого она принимала у изголовья Бенедикты и который задавал ей такие странные вопросы о ее покойных родителях, — одно и то же лицо. Много раз вспоминала она об этом зловещем незнакомце, он даже снился ей во сне. Он видел ее нагой, словно Бенедикту на ложе смерти, он разгадал смертный грех трусости, который она таила в душе, невидимо для тех, кто воображал ее сильной духом женщиной. Мысль об этом человеке сидела в ней, как заноза. Он оказался бунтарем — тем, кем она стать не сумела; он странствовал по всему свету — ее путь пролег лишь из Кёльна в Брюссель. Теперь он оказался в той самой глухой темнице, которой так страшилась когда-то она; грозящая ему кара казалась ей справедливой — он прожил жизнь так, как ему хотелось, путь, чреватый опасностями, он избрал сам.
Она обернулась — откуда-то потянуло холодом; огонь у ее ног обогревал только небольшую часть просторной залы. Говорят, таким ледяным холодом веет при появлении призрака — брат, которому предстояло вскоре умереть, всегда оставался для нее таким призраком. Но вокруг Марты в роскошной пустой гостиной не было ни души. Такая же великолепная пустота царила и во всей ее жизни. Единственные воспоминания, согретые нежностью, были связаны для нее с той самой Бенедиктой, которую у нее взял Бог, если только Бог и в самом деле есть, Бенедиктой, за которой она даже не сумела ухаживать как должно до самого конца; евангелическую веру, некогда пылавшую в ее душе, она держала под спудом, и та заглохла, обратившись в груду пепла. Уже более двадцати лет Марту не покидала мысль о том, что она осуждена на вечные муки, — вот и все, что осталось в
— Мне кажется, что положение дел в государстве далеко не так благополучно, как полагает герцог или как он хочет внушить другим, — добавил Филибер тоном более трезвым, едва супруги остались вдвоем. — Все зависит от твердости его преемника.
Не ответив на это замечание, Марта спросила мужа: неужто он полагает необходимым потеть под такой грудой одеял?
— Я хотел посоветоваться с женой вовсе не насчет моих подушек, — заявил Филибер с легкой насмешкой, с какой взял обыкновение с ней говорить. — Вы прочли письмо нашего дядюшки?
— Дело довольно грязное, — после некоторого колебания сказала Марта.
— Таковы все дела, в какие сует нос правосудие, оно загрязнит даже и чистое дело. Каноник, который принимает всю эту историю близко к сердцу, как видно, полагает, что для одной семьи двух казненных многовато.
— Все знают, что моя мать пала в Мюнстере жертвой беспорядков, — заявила Марта, и ее глаза потемнели от гнева.
— Всем и должно это знать, недаром я посоветовал вам выбить эти слова на церковной плите, — с беззлобной иронией продолжал Филибер. — Но сейчас я говорю с вами о сыне этой безупречной матери... За прокурором Фландрии в наших расчетных книгах, или, вернее, в книгах наследников Тухера, и впрямь значится изрядный долг, и он, верно, был бы рад, если бы мы вымарали кое-какие цифры... Однако деньги решают отнюдь не всё, или, во всяком случае, не решают так просто, как это кажется людям, вроде каноника, у которых денег мало. Дело зашло уже слишком далеко, и быть может, у Ле Кока есть причины пренебречь упомянутым долгом. Вас очень огорчает эта история?
— Я ведь не знаю этого человека, — холодно сказала Марта, хотя на самом деле она прекрасно помнила, как в темной прихожей дома Фуггеров незнакомец снял маску, которую обязаны были носить врачи, лечившие больных чумой. Но правда и то, что он знал о ней куда больше, чем она о нем, и к тому же этот уголок прошлого касался только ее одной — Филиберу туда доступа не было.
— Заметьте, я ничего не имею против своего двоюродного и вашего родного братца и был бы совсем не прочь, чтобы он оказался здесь и вылечил меня от подагры. Но чего ради ему взбрело в голову спрятаться в Брюгге, точно зайцу под брюхом у собаки, да вдобавок еще назвавшись чужим именем, которое может ввести в заблуждение только дураков... Этот мир требует от нас всего лишь некоторой скромности и осторожности. Чего ради предавать гласности мысли, которые не по нраву Сорбонне и его святейшеству?
— Молчание — тяжкое бремя, — вырвалось вдруг у Марты.
Советник посмотрел на нее с лукавым удивлением.
— Ну что ж, — сказал он, — давайте поможем имяреку выпутаться из беды. Но имейте в виду, если Пьер Ле Кок согласится на уступку, уже не он будет передо мной в долгу, а я перед ним, а если не согласится, мне придется проглотить его отказ. Может статься, господин де Берлемон будет мне признателен за то, что я избавлю от позорной смерти человека, пользовавшегося покровительством его отца, но или я сильно ошибаюсь, или его мало тревожит то, что происходит в Брюгге. А что предлагает моя дорогая супруга?
— Ничего такого, чем вы впоследствии можете меня попрекнуть, — сухо ответила она.
— Вот и прекрасно, — сказал советник удовлетворенным тоном человека, который видит, что угроза ссоры отступила. — Поскольку подагра мешает мне держать в руках перо, сделайте одолжение — напишите дядюшке вместо меня, поручив нас его святым молитвам...
— Не касаясь главного? — уточнила Марта.
— Наш дядюшка достаточно умен, чтобы понять умолчание, — подтвердил Филибер, кивнув головой. —
