— Не критикером, а критиком, мадам Полетта. И кроме того, критик не обязательно ругает, а иногда и хвалит. Тогда так и говорят: «Критики хвалят пьесу и декорации», — или что там еще. Но откуда у меня время, чтобы еще и в газеты писать. Хватит с меня того, что я гладильщик и актер.
— Хи-хи-хи!
Ну всё! Опять она со своим «хи-хи-хи»!
Еврей в придачу к оплеухе еще и врага получает
(Еврейская пословица)
Если вам никогда не приходилось строчить на машинке по «тедди-биру», считайте, что вам повезло.
Тедди-бир похож на мех, но не имеет с мехом ничего общего. Достаточно увидеть, как его волоски разлетаются из-под иголки во все стороны, чтобы понять, что меховщики могут не опасаться конкуренции.
— Что это за ткань? — спросила Жаклина, когда мы начали шить первую вещь. — У меня полный нос ворсинок!
— Так это, значит, ткань? — съязвил Леон, а последнее слово выговорил чуть ли не по буквам.
— Тедди-бир этой зимой в моде, — только и сказал мсье Альбер.
Ответ исчерпывающий — против моды не попрешь. А так как мертвый сезон непременно наступит в свой час, придется всю зиму дышать ошметками от тедди-бира.
— Откуда такое название? Английское? — снова спросила Жаклина.
— Оно пошло от Теодора Рузвельта, — ответил Шарль.
Жаклина вытаращила глаза:
— Американского президента?
— Да, но другого, его двоюродного брата.
— Это он придумал такую ткань?
Тут даже Шарль улыбнулся. Чем хороша Жаклина, так это тем, что над ее словами можно смеяться со спокойной душой — она никогда не подумает, что вы издеваетесь. Да на этот раз и не было причины: не только Жаклина, а и все остальные не понимали, какая тут связь с Рузвельтом.
— Нет, это не он придумал тедди-бир, — сказал Шарль, — но Тедди — уменьшительное от Теодора, а поскольку Рузвельт любил охоту на медведя, его и прозвали Тедди-Бир. Бир — это по-английски «медведь».
Шарль каждый раз потрясал всю мастерскую своими познаниями. Всеобщее восхищение выражалось обычно во взглядах и уважительном молчании. Вот и сейчас воцарилось молчание. Пока его не прервала мадам Полетта.
— Ну да, — сказала она, — я это знала.
Леон уже готов был отставить утюг и возразить ей.
Заветной мечтой его было хоть раз вынудить мадам Полетту признаться во лжи при всем честном народе. Но как докажешь, знала она что-то или не знала? — должно быть, подумал он и, вместо того чтобы ввязываться в бесполезный спор, стал утюжить дальше. Однако на лице у него было написано, что мадам Полетта своей репликой испортила ему все удовольствие от рассказа Шарля.
Так я к чему веду — из-за этого тедди-бира мы с Шарлем садимся теперь за машинки с утра пораньше, когда никто еще не пришел.
Шарль, как я говорил, редко принимает участие в общих разговорах. Но вот так по утрам у нас иной раз завязывается беседа.
Недавно прихожу я в мастерскую, а там уже Леон. Ждет, пока разогреется утюг, и обсуждает с Шарлем статью, которая появилась во «ФранТирёре». Леон эту газету покупает каждое утро, и на гладильном столе лежал развернутый последний номер.
Речь шла о приговоре трем журналистам из «Же-сюи-парту».[35] Суд над ними шел целую неделю, и журналист «Фран-Тирёра» считал несправедливым, что двоих из них приговорили к смерти только за то, что они что-то писали, тогда как многие старшие офицеры отделались более мягким наказанием. Леон склонялся к тому же мнению, а Шарль был не согласен.
— Перья бывают преступнее, чем ружья, — говорил он. — Конечно, офицер или полицейский, который арестовывал и убивал евреев и бойцов Сопротивления, виновен, его надо посадить в тюрьму, и тогда он уже не будет опасен. Но такие журналисты виновны еще больше и еще больше опасны. Это из-за их статей многие пошли в нацистскую полицию. Это из-за того, что они писали: «Смерть евреям!», были схвачены тысячи человек. Ты видел, чтобы кто-нибудь протестовал? Думаешь, нашлось бы среди французов столько охотников выдавать евреев, если б они не читали этих газет? Лично я ничуть не пожалел, что Бразийака казнили.[36] Не пожалею и Ребате, когда его тоже расстреляют в Монруже. Потому что их идеи — страшный яд. И он будет отравлять общество даже после их смерти.[37]
— Я не говорю, что мне их жалко, — сказал Леон, проверяя, разогрелся ли утюг, — я только сказал, что у них хотя бы руки не в крови.
— В крови! Руки у них в крови. Потому что они ответственны за эту кровь. Идеолог всегда несет ответственность. В первую очередь.
На кухне у мадам Леи заговорило радио. Времени на споры не оставалось. Вот-вот придут отделочницы, а у нас еще ни одной отстроченной вещи. Но у нас в ателье прерванный спор рано или поздно возобновляется. Особенно если в нем участвует Леон. На этот раз подходящий случай подвернулся, когда мы с ним пошли выпить кофейку на углу улицы Сен-Клод. Размешивая сахар в чашке, Леон машинально посмотрел по сторонам и вдруг страшно побледнел.
— Что случилось?
— Вон того, у стойки, я видел в тюрьме, — сказал Леон, неотрывно глядя в одну точку.
— В тюрьме?
Я проследил глазами, куда он смотрит: на человека, что стоял, навалившись на стойку, и допивал кружку пива. На еврея он был совсем не похож.
— Я видел его очень недолго. Всего один день. Но с меня хватило, чтобы запомнить. Он фашист.
Тот человек вышел из кафе, нас он не заметил. Я повернулся к Леону. Он попытался поднести к губам чашку кофе, но не смог — слишком сильно дрожала рука. Тогда он поставил ее на блюдце и заговорил:
— Это было незадолго до того, как вы поступили в ателье. В апреле сорок пятого. Все началось с того, что один подонок, поселившийся в квартире арестованного еврея, в доме номер три по улице Гиймит, не пожелал, несмотря на приказ, освобождать ее, когда законный хозяин вернулся из лагеря. Собрал банду молодчиков, и они уже один раз выгнали судебного пристава с полицейским. Во второй раз полиция прислала грузовик, но человек тридцать фашистов опять помешали выселению, откуда-то набежал еще народ, и все переросло в антисемитскую демонстрацию. Толпа человек в пятьсот во главе с офицером в лейтенантской форме валила по улице Вьей-дю-Тампль. Они орали «Франция для французов! Смерть евреям!» и нападали на каждого еврея, что попадался им навстречу.
— Я не знал, что французы, как поляки, умеют распознавать евреев по виду.
— Успели научиться. Во всяком случае, эти.
— Но разве нацистских прихвостней не арестовали сразу после Освобождения?
— Не всех, — отрывисто сказал Леон. — Поэтому я утром и спорил с Шарлем. Фашисты на все способны. Франция уже была освобождена, шли последние бои на улицах Берлина, а эти тут, в центре Парижа, снова кричат: «Смерть евреям!» Многих оставили на свободе, а в головах у них ничто не изменилось. Тогда еще не начался суд над Петеном и Лавалем. Не говоря уж о Нюрнбергском процессе, который закончился всего месяц тому назад. Только на нем осудили нацистских преступников, и то не всех.
