– Дефы?
– Дефы… плохо. Мы… искать…
Двести семьдесят четвертый повернулся и вышел, оставив дверь открытой. Свет на улице казался ослепительным, и космонавты непроизвольно зажмурились. Можно было выбраться наконец из этой вонючей круглой камеры, но они несколько мгновений стояли в нерешительности.
– Пойдем, Саша, – сказал Надеждин и вдруг улыбнулся.
– Ты чего?
– Говорят, если птица долго сидит в клетке, она теряет желание выбраться из нее.
– Почему только птицы? У маминой приятельницы живет кошка, которая категорически отказывается выходить из дому. Разве что за пазухой хозяйки.
– Боюсь, за пазуху нас никто не посадит. Идем, Сашок.
– А я смогу? Ты думаешь, ноги еще не атрофировались?
– Идем, идем.
Они вышли из круглого здания. Ноги, конечно, не атрофировались, думал Надеждин, но слегка подрагивали. Желтое небо и оранжевое солнце излучали тепло. Пахло нагретым камнем и пылью. Мимо брели роботы, но теперь уже не столь равнодушные: некоторые поглядывали на них, замедляли шаг.
Нереальность всего происшедшего с ними вдруг с повой остротой нахлынула на Надеждина. Он увидел себя со стороны: командир «Сызрани» стоит на нетвердых ногах и смотрит на бело-голубых огромных роботов. Лилипут у Гулливеров. Железных Гулливеров. Этого просто не может быть. Странность может ощущаться странностью лишь постольку, поскольку отличается от нормы. Окружавшая его картина даже не была странной, она просто не укладывалась в сознание. Но, похоже, обходилась и без его сознания, потому что явно существовала.
– О чем ты думаешь, командир? – спросил Марков.
– Пытаюсь привыкнуть к этой планете.
– А мне так и привыкать не хочется… Ты думаешь, они найдут Володьку?
– Думать я ничего не могу, я просто не знаю. Но надеюсь. Я просто не хочу верить, что с ним что-то случилось. Импульсивный неврастеник…
– Здесь, оказывается, есть и какие-то дефы. Уж они-то, надо думать, живые существа…
– Во всяком случае, наши хозяева считают их плохими. Если бы только знать, кто здесь есть кто… Куда пойдем?
– Какая разница? Достопримечательностей я что-то не вижу. Одни коробки без окон. Их счастье, что они, похоже, не очень рассчитывают на туристов. Турист здесь может просто сойти с ума.
– Да, не слишком живописное местечко…
– Коля, – вдруг спросил Марков и пристально посмотрел на Надеждина, – ты думаешь… надеешься, что мы выберемся отсюда? Только честно. Без штатного командирского оптимизма.
Надеждин пожал плечами:
– По-моему, они уже с нами познакомились. Ничего интересного, видимо, не нашли. И слава богу. Для чего мы им? Я думаю, отпустят с богом. Если бы Володька не удрал, может быть, мы бы уже были на корабле.
– И черт его дернул… Как хочется тебе верить, друг Коля. А то, если честно, там, в камере, я уже начал терять надежду.
– Быстро, однако.
– Не в этом дело. Я где-то читал, не помню где, что больше всего заключенные страдали от надежды.
– Заключенные?
– Да, обитатели всех тех острогов, каторг, галер, тюрем и лагерей, к которым наши далекие предки имели какое-то болезненное пристрастие.
– Но как можно страдать от надежды? Мне кажется, наоборот…
– А я понимаю. Надежда может помогать, когда она мало-мальски реальна, когда в нее веришь. А когда знаешь, что надеяться не на что, что надежды быть не может, но продолжаешь цепляться за нее, она может убить. Она… как тебе объяснить… она не дает примириться с заточенном. Другими словами, мешает существовать. На уровне узника, но существовать. Мне моментами казалось там, – он махнул в сторону круглого стенда, – что мы уже никогда не выберемся на волю. Прошлое смазалось, поблекло, потеряло реальность. Реальностью была наша круглая тюрьма, могильное безмолвие. Эта реальность тянулась и в будущее. И знаешь, от чего я больше всего страдал? Не от вони, не от бездействия и неподвижности, а от нелепой надежды, что вот сейчас дверь откроется, войдет некто и скажет: «Простите, вышла небольшая неувязка, вы свободны, ваша «Сызрань» ждет вас». Но дверь не открывалась. «Ничего, – говорил я себе, – сейчас откроется». А она опять не открывалась. И так с ритмичностью метронома. Пока, наконец, надежда не то чтобы совсем покинула меня, по куда-то отошла по своим делам. И сразу стало легче. А потом и ты со своей апологией клетки в зоопарке помог. «А что? – сказал я себе. – В общем-то и не так плохо, бока только устают от валяния». Чего ты смеешься?
– Я не над тобой. Ты про кошку-домоседку рассказывал, а я сейчас вдруг вспомнил одного знакомого. Попугайчики у него живут. Кажется, они называются волнистые или что-то вроде этого. Он их выпускает из клетки, и они летают по всему дому. Я спрашиваю: «А как ты загоняешь их обратно?» А он отвечает: «Да никак. Полетают немного и сами возвращаются в дом родной». Все та же, как ты выразился, апология клетки.
– Как я понимаю, тебя уже тянет обратно в наш вонючий хлев. Давай побродим еще. Тем более что
