– Откуда ты их знаешь?
– Ты говоришь странно, Володя, – сказал Утренний Ветер. – Их все знают.
– Откуда?
– Что значит откуда?
– Ты видел когда-нибудь вертов?
– Нет, конечно. Они давно умерли.
– Так как же ты можешь утверждать, что они мучали кирдов?
– Потому что я знаю.
– Рассвет! – вскричал Густов. – Ты мудрый, я не хочу спорить с вами, но я хочу понять, откуда вы знаете факты из жизни вертов?
– Их знает каждый кирд, Володя.
– И вы им верите?
– Как можно не верить истории? На то она и история.
– А кто учит вас истории?
– Она у нас в голове.
– Кто ее закладывает туда?
– Как кто? Мозг, конечно.
– А вы верите Мозгу?
– Нет, конечно, Мозг наш враг.
– Как же вы тогда можете верить истории, которую вложил в ваши головы Мозг?
Рассвет помолчал, потом молвил задумчиво:
– Твои слова непривычны, и мне нечего тебе возразить. Я должен обдумать их.
– Значит, вы согласны, чтобы Галинта остался с нами?
Никто не ответил. Дефы старались не смотреть па Густова.
– Ты должен понять, – сказал наконец Рассвет.
– Что?
– Когда долго носишь в голове какое-то знание, оно… с ним очень трудно расстаться. Может быть, в том, что ты говорил, многое смущает наши умы, но мы привыкли считать вертов плохими… Лучше пусть он уйдет.
То ли мучили Густова спазмы пустого желудка, то ли скребли сердце пустые глаза товарищей, но он вдруг закричал:
– Вы, дефы, говорите о любви! А сами набиты злобными предрассудками, мне стыдно за вас!
Дефы молчали. Запал прошел, и Густов замолчал. На него навалилась огромная усталость и ощущение полной тщеты своих усилий. И привычное уже отчаяние. И не только в гномике было дело – все, все было бессмысленно в этом тупом и жестоком мире. Тупая жестокость была вечна и беспредельна, она существовала, наверное, столько же, сколько желтое небо, и надеяться побороть ее было надеждой песчинки остановить крутивший ее шторм. Тупая жестокость была несокрушима, она – свойство материи, и его сражения с ней были атакой муравья па бронированную крепость. Нет, поправил он себя, муравей мудрее его. Муравей не понимает, что делает и куда ползет, и в этом его сила. А он понимает, что делать ему нечего и ползти некуда. И в этом его слабость.
Кому есть дело до пустых глаз и жалобного мычания его товарищей, до мук голода, что время от времени прожигали его желудок, до безнадежности, что придавливала его тяжким прессом, перехватывала дыхание, до маленького гномика Галинты, который все еще держал его за руку.
– Пойдем, – сказал он и слегка сжал ладонь.
Узкая ладонь гномика ответила благодарным пожатием.
11
–О великий Мозг, – сказал кладовщик проверочной станции, – докладывает Шестьсот пятьдесят шестой.
Главный канал связи был гулким, просторным, и кладовщику показалось, что он даже слышит эхо своих слов: «…той, той…»
– Говори, – послышалась команда Мозга, – но будь краток.
– Великий Творец, на станции прячется кирд без номера. Я не знаю, кто он, но он появился в тот день, когда на станцию пришел начальник стражи с двумя крестами на груди.
– Ты видел его?
– Нет, о великий Творец.
– Откуда же ты знаешь?
– Старые тела попадают ко мне на склад. Там и сейчас лежит туловище с двумя крестами.
