Франкфурте-на-Одере, должны были организовать наступление в южном направлении и вместе с частями группы армий «Центр» под командованием генерал-фельдмаршала Шёрнера отразить войска маршала Конева, продвинувшиеся до реки Нейсе, от оставшихся далеко позади тыловых баз снабжения. Предполагалось, что в результате совместных решительных действий армейской группы Штейнера, частей 9-й армии и отдельных соединений Шёрнера Красная армия будет наголову разбита.
В действительности Гитлер не знал, да и не желал знать, что происходило на самом деле за пределами имперской канцелярии. Когда военный совет в это достопамятное 20 апреля закончился и наступила ночь, начался великий исход из Берлина. Гиммлер со своим штабом отправился на север, Геринг и его Главный штаб военно-воздушных сил, за исключением задержавшихся на время генералов Кёлера и Кристиансена, поехали на юг. С ними ушла и основная масса партийных и государственных чиновников.
На следующее утро, в 6 часов, меня разбудил телефонный звонок старшего лейтенанта Кренкеля, руководителя отряда, посланного накануне в разведку. «Мимо нас проследовали около 40 русских танков и моторизованная пехота, – доложил он. – Через час собираюсь атаковать». Мы сразу поняли: наш командный пункт обречен. У нас совсем не осталось резервов. Армия Венка, которая, возможно, спасла бы положение, воевала на Эльбе с американцами. В 9 часов снова позвонил Кренкель и сказал: «Наша атака отбита с большими потерями. Посланные в разведку танки доложили о продвижении к северу крупных танковых колонн русских». Догадаться было не трудно: они шли на Берлин и по пути непременно захватят Цоссен. Я передал все эти тревожные сообщения генералу Кребсу, который немедленно информировал имперскую канцелярию, настаивая на решении о передислокации Генерального штаба, поскольку иначе, мол, будет невозможно надежно руководить войсками. Однако Гитлер все еще тянул. 22 апреля плохие новости посыпались словно из рога изобилия как с Северного, так и с Южного фронта, и распространились молниеносно по коридорам и комнатам нашей штаб-квартиры. Я не успевал класть телефонную трубку. Каждый хотел знать, состоится ли очередное совещание у генерала Кребса, учитывая дурные вести. И я неизбежно отвечал, что состоится, как обычно, в 11.00, но тут же, в нарушение приказа моего начальника, советовал на всякий случай быть готовым к поспешной эвакуации.
Совещание еще не началось, а в приемной уже стоял несмолкаемый шум и гомон; офицеры связи, снабженцы, секретари сновали туда и сюда, собравшиеся генералы и полковники разговаривали так громко, что мне пришлось несколько раз просить их вести себя потише и не мешать мне принимать телефонограммы. Но за несколько минут до начала совещания в комнате внезапно воцарилась мертвая тишина, и тотчас же вновь раздались глухие отрывистые удары, хорошо знакомые каждому, кто когда-либо участвовал в боях. Мы молча переглядывались, на лицах большинства присутствовавших застыло выражение скорее не страха, а изумления. «Это, должно быть, русские танки в Баруте, – проговорил кто- то. – Не далее 10–15 километров отсюда, думается мне. Они могут оказаться здесь через полчаса».
– Прошу вас, господа, – сказал генерал Кребс, появляясь в дверях своего кабинета.
Так началось последнее совещание у начальника Генерального штаба сухопутных войск. Но уже через несколько минут меня вызвали в приемную, где находился только что прибывший с фронта старший лейтенант Кренкель, крайне усталый и выпачканный в грязи. Он доложил, что от его усиленного разведывательного отряда осталось всего 30–40 человек и пара автомашин. По его словам, русские заняли Барут, но группа из примерно 50 солдат и фольксштурмистов с двумя зенитными орудиями все еще оказывала сопротивление. Продвижение противника замедлилось. Закончив рапортовать, Кренкель спросил, какие будут дальнейшие указания.
– Держите ваших людей и автомашины готовыми к действию, – распорядился я и, вернувшись в совещательную комнату, доложил генералу обстановку. Кребс немедленно связался по телефону с фюрером, чтобы добиться разрешения на перемещение нашей штаб-квартиры, но Гитлер вновь ответил отказом. Глядя на лица участников совещания, было нетрудно догадаться, что все они думали об уготованной им участи – вскоре очутиться в советском лагере для военнопленных.
Через короткий промежуток времени последовал телефонный звонок из Бургдорфа, который передал приказ Гитлера: всем войскам, сражающимся по обе стороны Эльбы между Дрезденом и Дессау-Рослау, с наступлением темноты отойти к Берлину, освободив пространство для беспрепятственной встречи американцев и русских.
Но, как часто уже бывало в этой войне, русские повели себя совсем иначе, чем мы от них ожидали. Несмотря на отсутствие немецких воинских частей в южном направлении, их танки не двинулись с места, а продолжали угрожать Берлину, находясь примерно в 15 километрах от нашей штаб-квартиры. Наконец в 13.00 нам поступил приказ Гитлера переехать в Потсдам-Айхе и занять бывшие казармы военно-воздушных сил. Одновременно сообщалось, что совещание в имперской канцелярии состоится в 14.30. Необходимо было срочно подготовиться к передислокации. Отключив напоследок телефонную связь, я ровно в 14.00 миновал входные ворота комплекса Майбах-II и с колонной автомашин административного отдела Генерального штаба взял курс на Потсдам. Генерал Кребс с адъютантом выехали туда же пятнадцатью минутами раньше.
По шоссе нескончаемой вереницей двигались сотни тысяч людей на повозках, велосипедах, но большинство пешком с ручными тележками и детскими колясками – все стремились на запад, куда-нибудь, лишь бы уйти подальше от вражеских войск. Повсюду на городских и деревенских заставах занимали боевые позиции наши танки. На возведенных наспех искусственных заграждениях и баррикадах играли дети, по-настоящему еще не осознававшие весь трагизм надвигавшейся смертельной опасности. С бумажными шлемами на головах и деревянными мечами в руках, они весело махали нам, желая доброго пути. С трудом пробиваясь сквозь плотный поток беженцев, мы стремились в Потсдам. Ехавший навстречу мотоциклист рассказал нам, что русская артиллерия уже обстреливает центральную часть Берлина, на Доротеештрассе якобы уже имеются первые жертвы среди гражданского населения.
В этот момент в имперской канцелярии шло последнее совещание с участием фюрера. К сожалению, мне не довелось на нем присутствовать: пришлось руководить перевозкой штабного имущества. Однако, как только фон Фрайтаг-Лорингхофен и генерал Кребс вернулись в штаб, они информировали меня о ходе совещания. В последний раз Гитлер собрал в своем обширном кабинете всех военных, партийных и государственных руководителей, которые еще пребывали в столице Третьего рейха или где-нибудь поблизости. И совещание началось 22 апреля, как обычно, с доклада Йодля и Кребса. Гитлер слушал довольно безучастно и, только когда Кребс заговорил о военных действиях на территории между Судетами и Штеттином, заметно оживился и стал проявлять интерес. Со слов Кребса, к тому моменту русские юго- западнее Берлина достигли рубежей восточнее линии Тройенбритцен-Белиц-Тельтов. К северу от столицы бои развернулись на подступах к Лихтенбергу, Нидешёнхаузен и Фронау. Танки противника были уже замечены на Пренцлауер-аллее. В ходе предпринятых отчаянных атак противник занял Ораниенбург. Это означало, что через день или самое большее через два Берлин окажется в плотном кольце вражеских войск. На этом месте Гитлер прервал докладчика и спросил, где находится генерал СС Штейнер со своей армейской группой. Дело в том, что еще 20 апреля фюрер приказал нанести мощный фланговый удар по войскам противника, наступавшим на Ораниенбург. После непродолжительной паузы Гитлеру объяснили, что фланговая атака не состоялась и что только из-за переброски наиболее боеспособных частей, оборонявших Берлин, в помощь Штейнеру русским удалось преодолеть ослабленную оборону к северу и северо-востоку от столицы и достичь внешних окраин Берлина.
Тут Гитлер не выдержал и приказал покинуть помещение всем, кроме Кейтеля, Кребса, Йодля, Бургдорфа и Бормана. В комнате некоторое время царила напряженная и угрожающая тишина. Но вот, будто под воздействием неведомой силы, Гитлер вскочил на ноги и разразился неистовой бранью. Лицо его попеременно то бледнело, то багровело, и он трясся, как в лихорадке, хрипло крича об измене, трусости, неподчинении. Как и в прежние необузданные взрывы ярости, Гитлер обвинял во всех бедах и неудачах вооруженные силы и войска СС. В конце концов он в категорической форме заявил, что отказывается покинуть город, остается с берлинцами и будет лично руководить сражением. Затем присутствовавшие свидетели этой невероятной сцены увидели, как Гитлер внезапно смолк и опустился в кресло совершенно изнеможденный. Контраст с предшествовавшим припадком был разительным. Согнувшись на сиденье, фюрер рыдал как малое дитя и впервые, не оправдываясь, открыто признал свое поражение.
– Все кончено, – сказал он. – Война проиграна. Я должен застрелиться.
Почти пять минут собравшиеся в совещательной комнате, не зная, что предпринять, хранили молчание. Первым его нарушил Йодль. Говоря спокойно, но твердо и тщательно подбирая слова, он
