Майн Рид. Собрание сочинений. Том VI
МАРОНЫ
Скитаясь, как бездомный бродяга, по морям вест-индских островов, я случайно оказался в бухте Монтего-Бей, на северо-западном побережье Ямайки. Передо мной раскинулся величавый полукруглый залив, по берегам которого зеленым полумесяцем протянулись высокие лесистые горы. Внутри этого полумесяца расположился город. Его белые стены и окна с жалюзи весело блестели среди гущи зелени, где сплеталась листва пальм и бананов, лимонных и тутовых деревьев, папайи и клещевины. На склонах гор я без труда разглядел сахарную и кофейную плантации, загоны скотоводческой фермы. Дома владельцев этих поместий стояли на самом виду под сенью апельсиновых рощ, среди зарослей душистого ямайского перца; с обеих сторон каждого дома шли крытые веранды.
Тишиной и покоем веяло от этой картины, и город можно было бы принять за мирную деревушку, если бы высокие мачты, пересекавшие горизонтальную линию берега, не указывали на то, что Монтего-Бей - морской порт. Их было не больше двадцати, этих мачт, тонких и прямых, как свечи. Их малочисленность и полный покой в заливе (наш корабль был единственным судном, бороздившим его воды) отнюдь не свидетельствовали о процветании порта.
Попади я сюда на полстолетия раньше, передо мной открылось бы иное зрелище. Я увидел бы сотни кораблей у причала или на якорях в гавани: одни только что прибыли, другие уходят в открытое море, а те подняли паруса и готовятся отплыть; по заливу проворно снуют шлюпки и баркасы, на берегу толпятся и снуют люди, - короче говоря, я заметил бы ту кипучую деятельность, какая обычно наблюдается на пристанях процветающего порта.
То была пора напряженной духовной жизни, когда народы, в чьих сердцах долго росло и зрело стремление к освобождению, как растет и копит силы пламя в жерле вулкана перед могучим взрывом, восстали наконец во имя свободы, чтобы разбить по обе стороны Атлантического океана тысячи и тысячи оков. Кроме того, на Ямайке, как и повсюду, это была пора расцвета. Вскоре, однако, процветание острова достигло своего апогея, и наступил кризис, за которым быстро последовал упадок. Но кто станет оплакивать падение торговли, основным товаром которой был человек? Да возрадуется человечество ее гибели!
По мере того как наш корабль приближался к берегу и мы могли различать отдельные предметы, открывавшееся перед нами зрелище становилось все заманчивее. Животные и люди на берегу и в близлежащих полях, пестрые, красочные одежды, богатство оттенков яркой тропической зелени, стройная симметрия пальм и папайи - все сливалось в единую картину, заслуживающую названия восхитительной.
Но взгляд мой недолго задерживался на ней. Гораздо сильнее манили меня голубые вершины, еле видимые в отдалении и легким силуэтом вырисовывающиеся на еще более ярком голубом небе, - я знал, что это горы Трелони. Не сами горы привлекали меня, хотя я люблю смотреть на эти величавые черты лика Земли. Я слишком часто любовался Кордильерами, чтобы меня мог поразить вид Голубых гор Ямайки. Однако с ними связана одна история, хотя и малоизвестная свету, но от этого не менее волнующая. Романтический интерес ее по меньшей мере равен тому, который вызывают исчезнувшие храмы Монтесумы[1] или разрушенные дворцы перуанских инков[2]. В анналах истории различных рас и народов Нового Света, по-моему, нет ничего более увлекательного и захватывающего, чем повесть о ямайских маронах.
Тот, кто любит свободу, кто ратует за равенство людей, не может не испытывать искреннего восхищения перед мужественными людьми с темной кожей, которые в течение двух столетий боролись за свою независимость против белого населения всей Ямайки. Глядя на горы Трелони, я невольно вспомнил отважных «охотников за кабанами»[3], нашедших себе пристанище среди этих далеких вершин. Там ютились их скрытые в банановых рощах хижины. Там в мирное время, сидя в тени тамаринда, темнокожие матери следили за состязаниями своих сыновей, обучая их охотничьему искусству отцов, которые тем временем преследовали диких кабанов в чаще леса. Там тихим тропическим вечером перед живописными хижинами собирались веселые группы их обитателей, слушали воинственную песнь племени короманти или грустные напевы племени эбо и плясали, как некогда в Конго, под манящие звуки гумбоя и мериванга. И там же, когда их вынуждали к войне, совершали мароны свои доблестные подвиги. В этих лесистых горах таились их своеобразные, самой природой созданные крепости, которые мароны стойко защищали, хотя противники в десять раз превышали их численностью. И каждая тропа была орошена кровью побежденных врагов, каждое ущелье освящено подвигами величайшего мужества.
Не восхваляйте Фермопил[4], не превозносите Вильгельма Телля и долину Грютли[5] и почтите молчанием ямайских маронов! Среди горстки темнокожих, двести лет живших свободно у Голубых гор Ямайки, найдутся герои, столь же достойные славы, как герои Спарты и Швейцарии. Маронов не удалось сломить. Их гордый дух не изведал позора поражения.
Неудивительно, что, предавшись воспоминаниям об этом замечательном народе, я не мог отвести взора от цепи гор Трелони, и неудивительно также, что, едва ступив на землю Ямайки, я тотчас направился в Голубые горы.
Я шел туда не только затем, чтобы испить из сладостного источника великого прошлого, - я хотел удостовериться, сохранились ли в местах, освященных геройскими подвигами, потомки этого замечательного племени. Меня не постигло разочарование. Я убедился, что в горах Трелони мароны не забыты, хотя после отмены рабства они смешались с остальным темнокожим населением острова. Я встретил многих потомков маронов. Мне даже посчастливилось близко узнать одного из старейших участников великих событий, настоящего, подлинного марона, семидесятилетнего, седовласого ветерана, который в те далекие годы был неустрашимым воином.
Окидывая взглядом все еще внушительную, почти гигантскую фигуру старика, я без труда поверил в его геройские подвиги. «Каким, должно быть, величественным зданием были когда-то эти руины!» - подумалось мне невольно.
Известные обстоятельства, о которых здесь говорить излишне, сблизили меня с этим необыкновенным старцем, и я стал желанным гостем в его горной хижине, где выслушал не одну повесть о далеком прошлом. Рассказы старика равно волновали нас обоих. Помимо многих увлекательных эпизодов, услышанных мною от старого марона, я узнал от него ряд подробностей той истории, которую ныне здесь предлагаю. И, если читатель сочтет ее достойной внимания, этим он будет обязан не столько мне, сколько почтенному марону Квэко.
