припутали. Куда ей ехать?.. Она все Богу с вами ходит молиться, а вы ее к цыганам зовете. Нехорошо так говорить.
– А ты что думаешь? – злобно посмотрев на нее, сказал Распутин. – Разве не знаешь, что со мною везде можно и греха в том никакого нет? Чего раскудахталась?
– А ты, милый, – заговорил он опять со мной, – не слушай ее, а делай, что я говорю, и все хорошо будет.
Предложение ехать к цыганам мне совсем не улыбалось, но прямо отказаться было нельзя, и я ответил Распутину на его приглашение уклончиво и неопределенно, ссылаясь на то, что нахожусь в Пажеском корпусе и не имею права ездить в увеселительные места.
Но Распутин настаивал на своем, уверяя, что он переоденет меня до неузнаваемости, и все останется в секрете. Окончательного ответа он все же не добился: я лишь обещал позвонить ему вечером по телефону.
Распутин, видимо, почувствовал ко мне некоторую симпатию; на прощание он мне сказал:
– Хочу тебя почаще видеть, почаще... Приходи ко мне чайку попить, только уведомь заранее.
VII
Приехав домой, я застал у себя поручика Сухотина, который с нетерпением ждал моего возвращения от Г.
Второе свидание с Распутиным безусловно давало надежду на дальнейшее мое сближение с ним, необходимое для поставленной нами себе задачи. Но чего стоило таким путем подойти к этой цели!
После этих встреч у меня осталось непреодолимое чувство какой-то загрязненности: так, по существу, ужасна была вся обстановка поклонения этому грубому и наглому мужику его исступленных почитательниц.
Между прочим, при последнем моем разговоре с ним меня особенно неприятно поразило предложение Распутина, обращенное к М. Г., участвовать в его кутежах, и я не мог отогнать от себя тяжелой мысли о том, что нет пределов влиянию этого негодяя и нет границы порабощения слабых натур... Разве он способен щадить чистоту и наивность не рассуждающей веры?
Вечером, я сказал «старцу» по телефону, что не могу ехать с ним к цыганам, так как на завтра у меня назначена в корпусе репетиция, к которой я должен усиленно готовиться. Подготовка к репетициям, действительно, занимала у меня много времени, благодаря чему мои свидания с Распутиным на время прекратились. Однажды, возвращаясь из корпуса и проезжая мимо дома, где жила семья Г., я встретился с М. Г. Она меня остановила:
– Как же вам не стыдно? Григорий Ефимович столько времени вас ждет к себе, а вы его совсем забыли! Если вы к нему заедете, то он вас простит. Я завтра у него буду; хотите, поедем вместе?
Я согласился.
На следующий день в условленный час я заехал за М. Г. Меня продолжала мучить мысль: – неужели она решилась бы вместе с Распутиным поехать к цыганам? И что будет она мне отвечать, если я ей прямо поставлю вопрос об этом?
Когда мы сели в автомобиль, я сказал ей:
– Что означает предложение Григория Ефимовича взять вас вместе с нами в Новую Деревню к цыганам? Как надо понимать его слова?
М. Г. смутилась и на мой вопрос не дала мне прямого ответа. Я почувствовал, что мой разговор был ей крайне неприятен, и потому прекратил его.
Когда мы доехали до Фонтанки, моя спутница попросила меня остановить автомобиль и сказать шоферу, чтобы он ждал нас за углом. Это требовалось потому, что Распутина нельзя было посещать просто и открыто: его охраняла тайная полиция и записывала имена всех тех, кто к нему приезжал. А между тем, М. Г. знала, до какой степени моя семья была настроена против «старца» и прилагала все свои старания к тому, чтобы мое сближение с ним оставалось тайной.
Мы дошли до ворот дома № 64 по Гороховой улице, прошли через двор и по черной лестнице поднялись в квартиру Распутина.
Дорогой М. Г. мне рассказала, что охрана помещается на главной лестнице и в состав этой охраны входят лица, поставленные от самого премьер-министра, от министра Внутренних Дел а также от банковских организаций, но каких именно, – она точно не знала.
Она позвонила.
Распутин сам отпер нам дверь, которая была тщательно заперта на замки и цепи.
Мы очутились в маленькой кухне, заставленной всякими запасами провизии, корзинами и ящиками. На стуле у окна сидела девушка, худая и бледная, со странно блуждающим взглядом больших темных глаз.
Распутин был одет в светло-голубую шелковую рубашку, расшитую полевыми цветами, в шаровары и высокие сапоги. Встретил он меня словами:
– Наконец-то пришел. А я ведь собирался было на тебя рассердиться: уж сколько дней все жду, да жду а тебя все нет!
Из кухни мы прошли в его спальню. Это была небольшая комната, несложно обставленная: у одной стены, в углу помещалась узкая кровать; на ней лежал мешок из лисьего меха – подарок Анны Вырубовой; у кровати стоял огромный сундук. В противоположном углу висели образа с горящей перед ними лампадой. Кое-где на стенах висели Царские портреты и лубочные картины, изображавшие события из Священного Писания.
Из спальной Распутин провел нас в столовую, где был приготовлен чай.
Там кипел самовар. Множество тарелок с печением, пирогами, сластями и орехами, варенье и фрукты в стеклянных вазах заполняли стол, по середине которого стояла корзина с цветами.
Мебель была тяжелая, дубовая, стулья с высокими спинками, и большой громоздкий буфет с посудой. На стенах висели картины, плохо написанные масляными красками; с потолка спускалась и освещала стол бронзовая люстра с большим белым стеклянным колпаком; у двери, выходившей в переднюю, помещался телефон.
Вся обстановка распутинской квартиры, начиная с объемистого буфета и кончая нагруженной обильными запасами кухни, носила отпечаток чисто мещанского довольства и благополучия. Литографии и плохо намалеванные картины на стенах вполне соответствовали вкусам хозяина, а потому, конечно, и не заменялись ничем иным.
Было видно, что столовая служила главной приемной комнатой «старца», в которой он вообще проводил большую часть своего времени, когда бывал дома.
Мы сели к столу, и Распутин начал угощать нас чаем.
Разговор сначала не клеился. Мне казалось, что Распутина сдерживало какое то недоверие, а, может быть, на его настроение действовал и телефон, который трещал без умолку и все время прерывал нашу беседу.
М. Г. чем-то была очень взволнована. Она то и дело вставала, выходила из-за стола, затем опять садилась.
Распутина, помимо телефона, несколько раз вызывали в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом, где его ожидали какие-то просители. Вся эта суета его раздражала, он нервничал и был не в духе.
В один из тех перерывов, когда он выходил в столовую, внесли огромную корзину цветов, к которой была приколота записка.
– Неужели это Григорию Ефимовичу? – спросил я М.Г.
Она утвердительно кивнула головой.
В этот момент вошел Распутин. He обращая внимания на подношение, он сел за стол рядом со мной и налил себе чаю.
– Григорий Ефимович, – сказал я ему, – вам подносят цветы, точно какой-нибудь примадонне.
– Дуры... Все дуры балуют. Каждый день свежие носят, знают, что люблю цветы-то.
Он рассмеялся:
– Эй ты, – обратился он к М. Г., – пойди-ка в другую комнату, а мы тут с ним поболтаем.
М. Г. послушно встала и вышла.
Оставшись наедине со мной, Распутин пододвинулся и взял меня за руку.
– Ну, что, милый, – ласковым голосом произнес он, – нравится тебе моя квартера? Хороша? Ну вот,
