всего, но в его арсенале хранилась одна, которая меня сильно раздражала — по выражению его лица никогда нельзя было сказать, делают ли ему сейчас минет или загоняют под ногти иголки. Поэтому я совершил большую глупость, когда, не найдя ничего подозрительного в мерных движениях его нижней челюсти, откусил повторно. Мне почему-то вспомнилось, как однажды зимой, будучи ребенком познавательного возраста, я лизнул на морозе подшипник. Мужественно подавив рвотные позывы, я плеснул в горло вполне себе настоящего молока, протолкнув тем самым ядовитую биомассу в желудок. Шура же схватил лист зелени и сделал вид, будто кусает его, но на самом деле просто использовал его в качестве носового платка.
Окинув грустным взглядом стол и не найдя там ничего привычного русскому глазу, я допил молоко и объявил себя сытым. Шура поддержал мое намерение отказаться от дальнейших гастрономических экспериментов на сегодня. Мы, наивные, полагали, что при дневном свете сумеем если не убить здешнего повара, то хотя бы отредактировать его меню.
Хозяева возражать не стали, вывели нас во двор и указали на чердак сарая, стоявшего неподалеку, предложив найти там свободное место, пригодное для сна. Жавье пожал нам руки и вручил по пять тысяч песет[3] каждому. В ответ на вопрос, сколько это денег, он закатил свои базедовы глаза и удалился вместе с Жуаном в сумрак ночи. Раздался визг стартера, потом рев мотора, и мы, оставшись одни, поплелись к сараю.
Поиски матраца, на котором бы никто не храпел, оказались делом непростым, но советским людям к трудностям не привыкать. Уже через пять минут мы беспечно дрыхли без задних ног, совершая рутинное путешествие во времени — из дня вчерашнего в день завтрашний.
Утром, когда я открыл правый глаз и увидел перед собой обнаженную женскую грудь, я попытался отмахнуться от этого видения и протер мысленно несуществующие линзы. Видение, однако, не исчезло, но натянуло на себя футболку и назвалось Эстер. Имя мне тоже понравилось. Завязался светский разговор, во время которого я, каюсь, был слегка рассеян, поскольку пытался на ощупь определить, не один ли у нас матрац. Видя такого невразумительного собеседника, обиженная Эстер удалилась по своим делам.
Знала бы родная Партия, в какой лагерь попал ее сподвижник!
Лучи утреннего солнца осветили еще около двадцати матрацев вместе с их обитателями. Все они являлись людьми и, в моем понимании, иностранцами. Перечислять их здесь полным списком нет никакой возможности, но, к счастью, и необходимости в том тоже нет.
Умывшись в ушате ледяной воды, стоявшем во дворе, и почистив зубы, от чего они сразу испуганно заныли, мы с Шурой помчались вприпрыжку на камбуз, надеясь убедиться, что вчерашний импровизированный ужин — это всего лишь досадное недоразумение. Нас встретили ласковые улыбки «старожилов», восседавших на скамейках вдоль стола. Всем предложили взяться за руки, чтобы совершить небольшую медитацию перед приемом пищи. Требовалось хорошенько сосредоточиться, почувствовать, так сказать, спинным мозгом рядом сидящего товарища и передать ему тепло своей души по невидимым проводам любви. Не знаю, к кому ушла моя энергия, но в меня явно никто не целился.
Когда процедура группового духовного соития завершилась, взор мой устремился в сторону накрытой поляны, и тихая паника овладела мной. Расставленные для общего пользования пиалы были полны вчерашней белой дряни. Кое-где виднелись тарелки с разложенной на них зеленью, сильно смахивающей на ту, с которой ведут неравную борьбу на своих огородах российские крестьяне, а по всему столу кто-то заботливо разложил ломти блокадного ленинградского хлеба с опилками. Я налил себе в стакан проверенного вчера молока и стал его пить мелкими глотками, пытаясь сообразить, что все это значит, и что ответить первому любопытному на вопрос об отсутствии аппетита. Шурино стандартное «I don’t speak English» тут явно не годилось.
Тем временем поляна быстро пустела. Наблюдая, как наделенные разумом существа с аппетитом уписывают этот силос, я все больше мрачнел, и самые нехорошие подозрения закрадывались в мое сознание. С Шурой, судя по всему, творилось нечто похожее — он меланхолично прихлебывал молоко и двигал желваками.
Наконец, покончив с завтраком, мы снова взялись за руки и совершили очередной намаз. Готов поклясться, что по минимуму тридцать процентов всей доброты и тепла мира в этот момент прошли через нас с Шурой и провалились в некое подобие черной дыры. Мне даже показалось, что в помещении запахло паленой серой.
Выдержав предусмотренную регламентом паузу, мы дружно поднялись из-за стола и гурьбой отправились к стенке, где висели какие-то детские рисунки. С первого взгляда на них стало ясно, что это — сегодняшний график выполнения работ по лагерю, и я вспомнил, что он называется «трудовым международным». Согласно расписания в мою задачу входило снабжение лагеря питьевой водой, а Шуру ждала вырубка леса. Мое воображение, обостренное голодом, тут же нарисовало безрадостную перспективу таскания воды из колодца двенадцатилитровыми оцинкованными ведрами, но я представил Шуру на лесоповале с бензопилой в руках, и мне полегчало.
До начала выполнения трудовой повинности у нас оставалось примерно полчаса, и я решил провести это время с максимальной пользой — достал то злополучное приглашение, перечитал его еще раз внимательно и сверил свой вольный первоначальный перевод со словарем. Меня ждало потрясение, сравнимое по своей силе разве что с известием о смерти очередного Генерального Секретаря. Там, черным по белому, напротив слова «avoid» было написано — «избегать, уклоняться». Размышляя, как потактичнее сообщить о сделанном открытии Шуре, я съел недельную порцию ногтей и выкурил пачку «Беломора».
Здесь самое время описать окружавший нас пейзаж как полноправное действующее лицо трагикомедии.
Вокруг нас возвышались горы, щедро усыпанные лесом, а на относительно ровной проплешине, размером с гектар, уместились: обширный луг, засеянный непонятно чем, несколько фруктовых деревьев, беспорядочно торчавших в самых неожиданных местах, и непосредственно «имение», расположенное на краю всего этого безобразия. Упоминания достоин сарай, на чердаке которого мы провели прошлую ночь, и у которого, к слову сказать, кроме чердака, ничего больше-то и не было, и сам «зАмок», в дневном свете оказавшийся просто большим двухэтажным домом. Был он «срублен», тем не менее, из приличного древнего камня и имел крутую черепичную крышу. Портило его одно обстоятельство — полуэтаж- полуподвал с торца здания. И даже не факт его наличия, а способ эксплуатации — в нем жила корова, козёл, пара свиней, несколько гусей и индюков, куры, а также две стаи хищников: одна состояла из кошек, другая — из собак.
От дверей «встроенного» в зАмок хлева в сторону «большой дороги» вела тропа, по которой мы вчера прибыли, украшенная лужами и свисающими ветвями деревьев. Вот ее-то и предстояло очистить от лишней растительности моему другу Шуре. Для достижения этой грандиозной цели ему выдали не бензопилу, как я ошибочно предположил, а самое настоящее мачете, правда, тупое, как нос бегемота. Расстроенный последними новостями, Шура безмолвно принялся калечить невинные деревья, сдирая с них кору и сбивая листья — на большее мачете не годилось.
Мне же, как выяснилось позже, повезло. Я поехал за водой на джипе с двухметровым гигантом по имени Августо — никаких тебе коромысел или вёдер.
Вообще, надо сказать, в зАмке процветали неуставные отношения: обязанности, не очень привлекательные, назначались иностранцам, а местные жители обходились более благородными поручениями. Тот же Августо «джиповал» за водой каждое утро, а потом остаток дня дрых под какой-нибудь ракитой. Алисия выгуливала на поводке корову и доила ее, не доверяя данного занятия никому. Кстати сказать, молоко мы пили из магазина, потому что своего хватало только котам. А «Гуру»… Что ж, оно и в Африке гуру. Двадцать четыре часа в сутки оно проводило на втором этаже зАмка, занимаясь любовью с некой Натали, по слухам — истинной парижанкой. Если оно выходило к народу, то всегда либо до, либо после «этого», а постоянные вопли Натали, эхом гуляющие в горах, надоели даже индюкам.
Между тем, первый день неумолимо превратился в вечер. Намахавшись вволю своим мачете, Шура пребывал в настроении нелюбви ко мне и моему английскому. А в лагере назревало новое действо. Нас всех собрали у разведенного костра, и «Гуру» достал дудочку. Я не знаю, сколько он в ней просверлил дырочек, но играл на ней так, будто имелась всего одна. Более того, этот новоявленный каталонский Лель напрочь игнорировал одно из величайших музыкальных изобретений — длительность нот, от чего мелодии получались у него такие же разухабистые, как тиканье метронома. Народу, однако, нравилось, и все
