груши и они ускакали за ним наперегонки.
Открыв банку перочинным ножом, мы стали медленно есть её содержимое, тщательно разжевывая каждый кусочек и прислушиваясь к реакции организма. Вели себя во время трапезы достойно, словно перед нами лежал косяк конопли, а не варёная с лавровым листом говядина. Не чавкали и локтями не толкались. Примерно на половине банки Шура вдруг отложил ложку и сказал, что сыт, растрогав меня до глубины души. Я принялся его уговаривать съесть ещё ложечку, мысленно надеясь на отказ, как вдруг почувствовал, что тоже наелся. Невероятно! Две недели в вегетарианском режиме сжали наши желудки до размера детского кулачка. По возвращении на Родину нам предстояла долгая и кропотливая обратная работа.
Мы с болью в сердце вывалили остатки консервы на землю, резонно полагая, что бедным животным оно всё равно не принесет счастья. Пустую банку зашвырнули в заросли ежевики и вернулись к зАмку, где компания продолжала восхищаться небывалыми свойствами виноградного суррогата.
По мере приближения вечера компания стала разъезжаться по домам. Уехали наши девчонки, грудастая Эстер и ещё целая куча народу. Одних Августо отвозил на джипе до автостанции, за другими кто-то приезжал на машине, у третьих в распоряжении имелся личный транспорт. Многие посчитали своим долгом предложить нам услуги извозчиков, но мы с достоинством отказывались, ссылаясь на любезность Анны. Последним это сделал прозрачный Ким, но мы оказались глухи как к нему, так и к внутреннему голосу. Наконец, когда из гостей в лагере остался только Химун, и мы уже начали волноваться, приехал Анин папа. Взглядом опытного свёкра он пробежал по нашим исхудавшим фигурам и начал долгую воспитательную беседу с дочерью по-каталонски. Мы сразу почуяли что-то неладное, но в ответ на наши законные вопросы Анна только улыбалась и отшучивалась.
В конце концов, мы все-таки погрузились в их драндулет и доехали до Олота, где папа притормозил у автостанции, а мило улыбающаяся одним глазом Анна поведала нам душераздирающую историю о маломощном двигателе и разбитой подвеске их Боливара. «Одна побелка, купорос», — угадывались в её голосе знакомые интонации. Я слушал её и мысленно разрабатывал план, как мы пригласим её в наш международный лагерь в Сибири с ответным визитом, как напоим её паленой водкой, разденем до самой повязки на глазу и бросим на съедение комарам.
Мы остались на автостанции одни. Сверив наши финансы, купили два билета на автобус до Жироны и уже через час слонялись по тамошнему вокзалу, ожидая электричку до Барсы. Звякнули Жуану по телефону, и он обещал нас встретить у «змеиного бара». Чтобы зря не тратить мелочь, с бешеной скоростью исчезающей в щели автомата, я не стал уточнять, почему не у «волчьего». Электричка скоро подошла, и мы погрузились в неё, спросив у разных граждан (для верности), что это именно тот поезд, который нам нужен.
Путешествие наше неумолимо приближалось к концу, но только не приключения. К нам вдруг подрулила приветливая тётка в униформе и попросила предъявить билеты, после чего сразу принялась без остановки тараторить по-своему и размахивать нашими квитками в воздухе. Я потребовал англоговорящего адвоката, и она на секунду осеклась, но тут же среди пассажиров нашелся доброволец-переводчик, и нам стало ясно, что в очередной раз мы попали на бабки — поезд шёл и вправду до Барселоны, но являлся экспрессом и поэтому стоил дороже. Тетка требовала денег, много и сразу, в противном случае грозилась рвануть стоп-кран, высадить нас, вызвать полицию, наших родителей и русского консула. Суровый страж порядка нарисовался сзади неё. Мы выгребли наши кошельки и всю мелочь из карманов. То ли денег оказалось достаточно, то ли милосердие одержало верх, но она отстала от нас и пошла дальше по вагону. Больше нас никто не трогал, но мы вздрагивали от каждого взгляда в нашу сторону.
Найти «змеиный бар» оказалось не просто, хотя бы потому, что его не существовало в природе. Обойдя здание вокзала десять раз и собираясь на одиннадцатый круг, мы вдруг увидели Жуана, истуканом стоявшего возле какого-то кафе. Мы упали к нему на грудь, как к родному брату. Он успел уже изрядно поволноваться и спросил нас, где мы шлялись. Услышав про «змеиный бар», Жуан со свойственным каталонцам ехидством указал на надпись, под которой стоял. Там было написано «Snack Bar»[5], что в переводе с английского означало «закусочная».
Мы не надолго задержались в Барселоне у Жуана, проводя поучительные беседы с его папой, который откуда-то знал русский язык. Запомнилось ещё, как местные цыганки (да, они есть и там) сперли у меня из кошелька подаренные в самолете двадцать пять рублей, и как Шура долго хихикал, фантазируя на тему, что они будут с этим добром делать. Я же не сомневался, что цыганки им применение найдут.
Оставшуюся бутылку «Русской» мы распили с каталонскими парнями перед самым отъездом. В жару, без закуски и после двух бокалов пива. Растаявший Жуан выкрикивал всё время по-русски «папа дома, мама дома» и «поехали!», причем, первое выражение ему досталось явно от родителя, а второе он подцепил в СССР, и вовсе не от Юрия Гагарина.
Мы проделали обратный путь на автобусе до Мадрида, где собирались провести последнюю ночь на гостеприимной испанской земле. Адела и Бланка познакомили нас с ночным образом жизни настоящих испанцев. Он заключался в посещении баров. Встречаясь с друзьями, они считали, сколько заведений поменяли в этот вечер, и тот, у кого цифра выходила больше, становился самым крутым. Выслушав нашу печальную историю о вегетарианском лагере, девушки всё время порывались купить нам что-нибудь мясное, и мы до сих пор благодарны им за это. Особенно нам понравились жареные свиные уши под пиво. Наша неплатёжеспособность девушек больше веселила, чего нельзя было сказать о нас — мы испытывали прямо противоположные чувства. Лишь в шестом часу утра неугомонные испанки протрубили отбой, и мы провалялись в постели до самого самолета.
Пройдя регистрацию и паспортный контроль, который, в отличие от шереметьевского, больше напоминал проверку чистоты рук в детском саду, мы стали бесцельно слоняться по аэровокзалу, убивая время в ожидании самолёта. Вдруг Шура замер на месте. Он одними глазами показал мне на пол и приказал не шевелиться. На полу лежала какая-то монета. Как опытный разведчик, он наклонился завязать шнурок и незаметно сунул её в карман. Она оказалась достоинством в двести песет, что в переводе на американский язык означало два доллара. Шура был безмерно счастлив.
— Хоть куплю что-нибудь на память, — размечтался он.
Если вы захотите наказать провинившегося, дайте ему двести песет и заставьте сделать покупку в «Duty Free». Через полчаса Шура вышел из магазина, прижимая к груди конусовидную бутылку, наполненную какой-то зеленой густой жидкостью. Внимательно изучив наклейки, мы пришли к радостному заключению, что в бутылке находилось спиртное, пригодное не столько для заживления царапин, сколько для употребления внутрь. Иначе, что могли обозначать проценты в правом верхнем углу? Ошибались мы или нет, история молчит до сих пор, поскольку во время набора самолётом высоты с бутылки почему-то сорвало крышку, и её пенистое зелёное содержимое, сильно напоминающее антифриз, вылилось на Шурино многострадальное нижнее бельё. От дегустации продукта путем вылизывания внутренностей сумки мы оба категорически отказались.
Родина встретила нас многочисленными окурками на доисторическом мраморном полу, суровыми пограничниками, бдительно рассматривающими наши небритые физиономии, наглыми и оттого милыми сердцу таксистами, свежим ветерком и лёгким матерком, да мало ли, чем ещё…
Через пару часов мы очутились в Домодедово, чтобы пересесть на другой рейс, в киоске купили палку полукопченой колбасы, сели прямо на немытый пол аэровокзала и, упиваясь свободой, стали уписывать отечественный мясной деликатес, запивая мутным и теплым «Жигулевским».
Мы были дома.
Неожиданно у меня что-то хрустнуло во рту, и я осторожно извлек оттуда сломанный зуб. Шура не успел порадоваться за меня, как с ним случилось то же самое. Кого винить в том, двухнедельную диету или производителя колбасы, я судить не берусь.
Москва, 2005
Примечания
