Чикаго демонстрировать своё лицо моему деду.
— Если он тебе не нравится, возьми ружьё и пристрели его. Не лезь ко мне со своими проблемами, детка… — сказал дед.
Когда я узнал, что она обо мне наговорила, я расстроился. Теперь она хотела настроить против меня всю мою родню. Я не причинял ей вреда. Я лишь пытался защитить Юрия. Любой на моём месте поступил так же. Временами она могла быть очень жестокой. Она была приёмной дочерью и всю жизнь ненавидела свою мать, хоть и зависела от неё.
Только на следующий день я узнал об ожогах Мэрилу. Она вернулась домой из больницы с забинтованным лицом. Теперь у неё были настоящие раны, их можно было показывать всякому, кто сомневался в том, что я был «сволочью».
Ну как с этим бороться? Я не делал ничего плохого и не собирался защищаться. Однако мой дядюшка поверил ей и считал, что это я изуродовал ей лицо и хотел сделать из этой женщины призрака оперы в юбке.
Её вывихнутое поведение уходило корнями в её детство. Помню, она рассказывала, что если мать ругала её или не давала чего-нибудь, она до крови царапала лицо ногтями.
Я отвёз Юрия к родителям до лучших времён. Я дал объявление в газету — и нашлась пара пенсионеров, которые только что потеряли лабрадора. Они заверили меня, что позаботятся о Юрии. У них было два дома: летний дом в верхнем Мичигане и зимний в Лонгбоут-Ки, во Флориде, на берегу Мексиканского залива.
Я завидовал Юрию. Я тоже был готов переселиться в новый дом.
Мэрилу не терпела Юрия с первого дня. Она считала его моим псом. Думаю, она сделала какие-то неверные выводы. По каким-то причинам она смотрела на этого кобелька как на моё продолжение, а не как на обычную собаку.
После этого я покупал только сучек, и она никогда не обращалась с ними так дурно, как обращалась со Старом и Юрием.
Несмотря на хаос личной жизни, с работой был полный порядок. Летом 69-го я получил национальную премию и премию штата за серию очерков и вскоре стал завотделом городских новостей; я не хотел этой должности, меня больше интересовал процесс написания, а не редактирования, но я согласился, потому что на этой должности больше платили.
Накануне нового, 1969-го года, через два года с хвостиком после Вьетнама, я выкушал свой последний стакан. Алкогольная карьера моей короткой жизни закончилась тихо-мирно — ночью в Баррингтоне, в кегельбане.
На следующей неделе мне принесли бумаги на развод, и в конце января мы с Мэрилу предстали перед судом. Она объявила, что беременна; судья, узнав об этом, — а уж для меня какая новость — назначил временные алименты и отложил дальнейшие разбирательства до рождения ребёнка в надежде, что мы утрясём разногласия.
В суде Мэрилу хныкала и лила крокодиловы слёзы, повествуя о том, какой жестокий пьяница-муж ей попался. Она облачилась в широченное платье и очень эффектно действовала платочком, смахивая слезу. Она всегда очень убедительно притворялась, да и прочими талантами не была обделена, включая балет и живопись, только пользовалась ими не к добру.
— И вы вот так её отпустите? — спросил я у адвоката. — Она же чокнутая! Вы же знаете, сколько раз за последний год она порывалась прирезать меня!
— Брэд, — ответил адвокат, — в таких делах муж всегда бессердечное животное, а жена — милое юное создание. И не имеет значение, правда это или нет, — так на это смотрит суд. Заявись ты хоть завёрнутым в американский флаг с почётной медалью Конгресса на шее, всё равно на плаху положат твои яйца. Если и удастся добиться справедливого решения, никому из вас это радости не принесёт. Так и знай…
Более семи месяцев развод висел над моей головой как смертный приговор. В сентябре 1970-го родился наш второй сын — Брэдфорд Эрик. Мэрилу отозвала своё заявление, и мы ещё раз решили попробовать спасти наш брак.
Я крепился. Я был намерен сохранить семью. Я подумал, что перемена мест будет весьма кстати, поэтому в декабре купил новый дом, и мы переехали ещё дальше в пригороды, в Кристал-Лейк. Но через полгода отношения снова испортились, и я опять ушёл.
В октябре 1971-го я получил целый букет премий за очерки, репортажи и другие публикации. А Мэрилу во второй раз подала на развод. Невероятно. За четыре месяца я был с нею только раз. Она позвонила сообщить, что одна из собак утонула в пруду и нет денег вывезти её. Что газонокосилка сломалась. Что двор нужно прибрать. Поэтому в субботу я отправился к ней и задержался на ночь. Ничего более. Повесил штаны на спинку кровати и…
Она упрекнула меня за противозачаточные таблетки. Я не придал этому значения. Я никак не предполагал, что она собирается снова затевать дорогущие разводы. Она просто использовала суды в своих интересах: давить на меня в финансовом плане и заставить делать то, что ей нужно. Так же она использовала и свои беременности. Для получения превосходства. Власти.
Она считала, что нежелательные беременности удержат нас вместе. Что из-за них она сможет не работать, что они помогут ей с деньгами. Но вышло не так, как она себе намечала.
Помимо того что наш брак прочно сидел на мели, у меня появились серьёзные трудности с деньгами. Моя еженедельная зарплата была разбита судьёй напополам, и, тем не менее, наряду с алиментами, не говоря уже о плате за адвоката, от меня ожидали осуществления всех обычных платежей.
В Чикаго есть старая поговорка: «Пни его ещё разок — у него нет ни гроша». Таков был лозунг судов и кредиторов. Я подтверждал его своими шишками.
Как-то утром на каретку моей пишущей машинки положили маленькую розовую бумажку. Оператор с коммутатора принёс её до того, как я появился на работе. В ней каракули…
«Срочно позвони по этому телефону». Название магазина и номер.
Я скомкал бумажку и выбросил. У меня не было желания звонить Шейлокам, по крайней мере, в тот день.
За день до этого я объяснялся с мужиком по фамилии Крафт: толковал ему, почему в этот месяц не могу заплатить со своего счёта.
— Я не лентяй, — говорил я ему, — просто жизнь припёрла меня к стенке. Не нравится, можешь подавать в суд.
А Крафт, директор по кредитам, сказал: «Или ты платишь в течение 24 часов, или…»
— Ну тогда судись со мной, твою так! Но если подашь в суд, я тебе обещаю: ни хрена ты не получишь, ни цента! — и я швырнул трубку на рычаг.
Теперь на моём столе было семь таких бумажек. Все из одного и того же универмага, все наколоты на штырь, как какая-нибудь коллекция поздравительных открыток.
Каждый, кто проходил мимо моего стола, был в курсе моих затруднений. Каждый знал, что я по уши погряз в многочисленных долгах.
Так жить было нельзя. То ли женатый, то ли разведённый, с урезанной более чем наполовину зарплатой, я балансировал на краю личного банкротства, и хотя продолжал ходить на работу, с каждым днём земля всё больше уходила из-под ног.
Залоговая компания грозила отобрать дом. В дополнение ко всему я задолжал «Первому национальному банку» Баррингтона за кредиты на два автомобиля, нескольким большим магазинам и куче частных агенств за просроченные платежи.
Теперь они роем накинулись на меня, доставали как осы на работе и дома, чтобы я заплатил им сполна и немедля, кровь из носу. Один даже пообещал за 90 долларов 18 центов испортить мне жизнь …
Или то, что от неё осталось.
Как это меня угораздило в такое дерьмо за такой короткий срок?
Я позвонил Мэрилу и сказал, что денег не хватает ни на что.
— Мы не можем позволить себе развод. Тебе надо либо отозвать заявление, либо сделать аборт.
