американской земли, но оказалось, что мы не можем похоронить своих мёртвых.
Боевые товарищи были нам ближе, чем женщины, с которыми мы жили, хоть эти женщины и делили с нами постель, готовили нам еду и вынашивали наших детей. Но они не делили с нами смерть и тяготы, опасности и страх. Мы старели и ностальгировали о войне и жизни на войне, которая так крепко связывает мужчин друг с другом.
Когда мы в Чарльстоне виделись с Билли в последний раз, мы вспоминали очарование воздушных рейдов на борту «Хьюи» над трёхъярусными джунглями и крошево партизан с боевого вертолёта «Кобра» — на мелкие смердящие кусочки, вспоминали прелесть перестрелок и рукопашных, поисковых операций и ночных засад, блуда в Сайгоне и Дананге, пьянства на белых песчаных пляжах Южно-Китайского моря, в барах и бистро улицы Тю До.
Да, я скучал по Сайгону. До сих пор скучаю. И когда я думаю об этом городе, я вспоминаю то, что в 1950-ом году Эрнест Хемингуэй написал своему другу о Париже. Потому что то же самое легко можно сказать и о Париже Востока…
«Если тебе посчастливилось жить в молодые годы в Сайгоне, то где бы ты ни был впоследствии, он всегда будет рядом, потому что Сайгон — это праздник, который всегда с тобой…»
Мы шли в армию с личными проблемами, а покинули её с непреходящей болью в душе. Для меня и Билли Вьетнам и алкоголь превратились в болезнь, в раковую опухоль души.
— Прошло немного времени, и я стал напиваться в одиночку, — говорил Билли.
— Я говорил старушке: «Слушай, я чувствую приближение запоя». Потом шёл за сарай и выпивал банку сивухи, орал как резаный, крушил голыми руками доски, слушал рок, валялся в навозе и трахал крашеных свиней.
— Запой кончался — я приходил в себя, чистил пёрышки и возвращался в мир — туда, откуда выпал. Всё шло своим чередом, но постепенно загулы за сарай стали повторяться чаще и чаще, и оставался я там дольше и дольше, и, наконец, я решил и вовсе не возвращаться. Но, пытаясь залить страхи алкоголем, я лишь усиливал состояние вечной тоски и страданий.
В определённом смысле, я подвёл свою мать. Я не пришёл домой сложившимся мужчиной. Я не научился подчиняться приказам и держать язык за зубами. И не повзрослел…
Я просто постарел.
Мы ненавидели войну и в то же время были к ней эмоционально привязаны. Думаю, можно было б назвать это состояние «травмирующей связью». Это касалось не только меня или Билли…
Война глубоко изменила большинство, если не всех солдат — тех, кто нюхал порох во Вьетнаме.
Для многих возвращение домой было тяжелее самой войны.
Рушились браки, и, не имея звонких монет в карманах и спроса на обученных убийц в деловых кругах, солдаты — те, кто сражался в джунглях, кто ответил на призыв родины к оружию — теряли самоуважение и чувствовали себя обманутыми и использованными.
Беда часто случалась тогда, когда ветераны, сумевшие найти смысл в войне — может быть, вследствие того факта, что они остались в живых — не могли перенести этот смысл в мирную жизнь.
Когда пришли тяжёлые времена, когда работы для них не нашлось, когда распались их семьи, когда общество стало помыкать ими и наплевало на них, обзывая «убийцами детей», терпение их иссякло. Они
