зарядку.
Через неделю после операции он пришёл сказать, что прибыл отчёт о лабораторных исследованиях.
— Замечательно. У тебя ничего не нашли, мы всё вычистили. С тобой всё будет в порядке. Какая ещё новость может быть лучше…
А я подумал, сколько ещё нас таких страдает от отравления «оранджем»? Сколько таких, как я, передали это «наследство» своим детям? Какие ещё факты закопает наука о воздействии «агента оранжевого»?
И так ничего радостного в том, что мы вернулись домой кто в гробу, а кто раненый, парализованными или без рук и ног, с психическими ранами или напичканные химией, от которой растут раковые опухоли. Но почему мы должны переносить наши проблемы на наших детей и делать их невинными жертвами Вьетнамской войны?
Где же предел?
Мне кажется, пусть не достали тебя пули и растяжки, война всё равно прикончит тебя, только умирание в этом случае будет медленнее, мучительнее и трагичнее.
Вьетнам поразил тысячи солдат раскалёнными психологическими осколками, которые не извлечь никакому хирургу, залил их кровью, которую можно смыть с рук, но не с души. Они вернулись живыми и физически целыми, но война отняла всё, что у них было.
Миллион ветеранов тащит эмоциональное бремя Вьетнама, 303 тысячи несут бремя физических ран, а свыше 58 тысяч человек унесли свою войну в могилу.
Оглядываясь назад, понимаю, что война обернулась не только потерей смысла в поисках могущества. Она пошатнула нашу гордость за свою страну, веру в правительство, наши понятия о мужественности и ценности доллара. Вернувшись на родину, мы взглянули на Америку по-новому. Мы больше никогда не будем слепо верить ни Вашингтону, ни Пентагону. Слишком многие наши товарищи стали пушечным мясом, и мы сами вот-вот присоединимся к ним.
По оценкам, 75 процентов участвовавших в боях страдали и до сих пор страдают от кошмаров и мучительных вспышек памяти, от ярости и чувства вины — всего того, на что так много лет никто не обращал внимание. Среди них показатели разводов и алкоголизма значительно выше, чем у неветеранов. И среди заключённых сегодня — 30 процентов составляют ветераны Вьетнама.
Мы вернулись и кинулись на поиски кайфа — такого же, как от войны. Пробовали крепкие напитки и наркотики — как мы говорили, «оздоровительную фармакологию» — и превратили свои тела в ходячие аптечки. Уходили в секс и географические странствия, но поняли, что это не помогает. Мы были не в силах задержаться у одной женщины, сосредоточиться на одном занятии и оставаться в одном городе. Что-то гнало нас вперёд, и мы шли на поиски той своей части, которая так и не вернулась домой — и всё напрасно. Некоторые из нас полагали, что если мы не можем жить по законам общества, то — чем чёрт не шутит — сможем жить по своим.
Наши дети повзрослели, им теперь столько лет, сколько было нам во Вьетнаме; нам же по 50 или около того, мы толстеем и лысеем — не первая, скажем так, свежесть, на носу неминуем зрелый возраст, и мы гадаем, так ли это хорошо, как кажется, перейдут ли наши заботы детям и можно ли нам на что-нибудь надеяться ещё помимо смерти.
Вьетнам сегодня — история, и эта история живёт внутри нас. Внутри нас она жива. В навязчивых воспоминаниях мы возвращаемся к войне, отбирая наиболее яркие, полные боли и ужаса моменты, и не можем от них избавиться. Словно висишь на проводе высокого напряжения. Не можешь от него отцепиться, но знаешь, что если не разжать ладони, он убьёт тебя. И когда всё-таки удаётся оторваться, жизнь продолжать очень нелегко.
Вернувшись домой, мы с Билли думали, что всё будет лучше не придумаешь. Ведь мы пережили эту войну. Но Билли не смог пережить мир, да и мне это плохо удаётся. Немногим из нас это удаётся — всё совсем не так, как мы мечтали, отсчитывая по календарю дни до дембеля.
Вьетнам внутри меня коверкал мои чувства и распалял мою ярость, пока не стал неотъемлемой частью меня, даже в сексе. До сих пор бывают случаи, когда я взрываюсь по пустякам, и я понимаю, что это из-за Вьетнама. Это выстреливает старая злость. Люди, делавшие глупости на войне, запросто могут прикончить других людей. И хоть сегодня вопрос жизни и смерти уже не стоит, я реагирую иногда так, словно всё наоборот. Вьетнам по-прежнему снится мне, и я просыпаюсь в горячечном бреду. Хоть и не так часто теперь, как это бывало в 60-ых, 70-ых и 80-ых. Я думал, что покинул армию, но здесь я тащу новый срок службы на рисовых полях, и косорылые наступают, и мою винтовку заклинило и — я просыпаюсь в холодном поту. Я иду в гостиную и гляжу на луну. Наливаю кружку чаю и включаю музыку. Немного успокаиваюсь и через час возвращаюсь в постель с головной болью. Но она уже не такая острая, как была.
Недавно мне приснилось, что я приехал во Вьетнам после войны. Захотелось пройти по знакомым местам. Но вдруг вижу, что иду вдоль русла реки, где-то в Дельте, и по ходу теряю предметы: одежду, фотоаппарат — словом, всё. И вот я уже голый, сижу на грязном берегу реки Сайгон и со мной нищенская сума, как у мальчишки-побирушки во время войны…
Ну не хрень ли!
Мне повсюду мерещится Вьетнам. Как и прежде я живу в Вильямс-Лейке, провинция Британская Колумбия, и меня окружает первозданная природа Канады. Но как часто в шуме винтов частных вертолётов слышится мне знакомое «ТВОП-ТВОП-ТВОП». Я вздрагиваю и судорожно вглядываюсь в небо — высматриваю то ли стреляющую по желтолицым «Кобру», то ли прилетевший за ранеными и убитыми эвакуационный вертолёт. Всякий раз, садясь в ванну, я вижу дырку в ноге: она появилась в тот знаменитый вечер, когда мы с Билли улизнули в публичный дом на «Аллею 100 пиастров». Рана заживала девять месяцев и не затянулась до самого возвращения в Штаты.
Когда я смотрю передачи о сегодняшних проблемах ветеранов Вьетнама, я сгибаюсь пополам, хватаюсь за живот и кричу. Потому что она не проходит — боль не проходит!
К счастью, многим солдатам удалось перевалить Через Свалку, преодолеть кризис и сделать огромные шаги к реабилитации. Но реабилитация требует времени, сил и мужества, и она никогда не может быть закончена. Не существует полного избавления от Вьетнама, ибо нет полного избавления от жизни. Ты просто учишься с этим жить.
Только это и остаётся.
И если посчастливится, война не будет висеть над тобой как раньше.
Пока, придя домой, я выступал против войны, я чувствовал гордость за свою службу и за людей, с которыми служил. Это были, без сомнения, самые обычные парни, но в самых необычных обстоятельствах война часто выявляла их лучшие качества.
Она, конечно, могла выявить и плохие стороны.
Так бывало.
Однако ярче всего я помню ребят — ребят и их рассказы о войне. Рассказы о дружбе и страхе, о храбрости и трусости, о высоких помыслах и разбитых убеждениях, о зверствах и милосердии, о страданиях и чувстве стыда, о ярости и боли, о любви и воздаянии, о грязи и славе.
А поскольку они вернулись на родину, то ныне рассказывают новые истории — истории о скрытых ранах, которые гноятся и не заживают, о ранах, за которые Министерство обороны на награждает «Пурпурными сердцами».
Вьетнам был не нашей ошибкой, и мы не особо гордимся тем, что там делалось, но мы рады, что выжили и не стали его жертвами. Ребята, ушедшие на войну, приняли всё худшее, что только могла бросить им жизнь, на себя и вернулись домой, понимая о мире гораздо больше остального, оставшегося дома поколения.
И этим они могут гордиться.
Я мечтаю о том дне, когда не будет войн, но если такой день наступит, человека тогда уже, наверное, не будет.
Сегодня многие из нас вспоминают о войне с ностальгией не только за то, что там творились ужасные вещи, а скорее за то, чего там не было. Мы вспоминаем о войне так, как взрослый вспоминает о своём детстве — с некоей долей горечи за недополученные объятия и поцелуи, за то, что было сказано и
