обочине у нас дома. Мальчишка смеялся, но, почуяв вонь гниющего человеческого мяса, умчался прочь, как стрекоза.
Днём и ночью эта сцена сидит у меня в кишках, даже когда я сплю. Я скриплю зубами и пытаюсь не думать об этом, но когда еду по Сайгону, это видение появляется снова. Ребята говорят, что со временем я привыкну, но я не знаю, верить им или нет.
Я плачу о Вьетнаме. Я плачу о наших мёртвых. Я плачу о солдатах-подростках, которым место в Айове или Канзасе — на баскетбольных площадках: кидать мячи там, а не стрелять из винтовок здесь…
И я плачу об этой смятенной стране, потому что конца сему не предвидится, впереди лишь новые сражения и смерть.
Хотелось бы, чтобы наши усилия не пропали даром.
У вьетнамцев не существует морали. Может, никогда и не было. У них нет нравственности. Они не могут её себе позволить. Нравственность — это роскошь цивилизованного мира, но здесь другой мир. Как можно прожить на нравственности? Нельзя намазать нравственность на кусок хлеба и сделать бутерброд. Здесь за нравственность ничего не купишь, кроме пустого желудка. Нравственность кончается убийством людей. Чтобы жить, покупать пищу и одежду, платить за аренду, нужны деньги, а не нравственность. А чтобы достать деньги и другие необходимые вещи, они воруют. В основном у нас. И у них это ловко получается.
Нет, Нам — не Америка. Ни за что, ни про что Америку Миром не назовут.
Здесь смерть не является чем-то абстрактным и далёким. Она — факт статистики, подкреплённый ежедневными данными о потерях, поступающими в наш отдел, факт, подкреплённый жизнями молодых солдат, слишком рано испустивших дух и не успевших пожить как следует.
И если есть друзья на передовой, война становится чем-то очень личным. Здесь мальчики взрослеют быстро. Это видно по их глазам. Они смотрят вдаль и ничего не видят; румянец и трепет молодости покинули их лица.
Ещё я думаю об одноклассниках и знакомых, прячущихся по высшим школам, и злюсь.
Наследие Вьетнама для воюющих в этой войне будет означать тяжкий груз скверных воспоминаний на всю оставшуюся жизнь.
Как смогут эти парни снова оказаться правыми? Как?!
Хоть газеты и опаздывают сюда на шесть недель, мы знаем, что юноши сжигают свои повестки, а в Беркли длинноволосые демонстранты выставляют антивоенные пикеты. Мы знаем, что некрологи на гибнущих здесь детей хоронятся под спудом фактов, как будто их жертва не представляет собой особой важности. В известном смысле, смешно воевать за право не согласиться…
Только здесь никто над этим не смеётся.
На прошлой неделе был убит один из поваров нашей столовки. Военная полиция выловила его тело из реки Сайгон. В спине торчал нож.
Штаб-сержант Брайан Кейхилл был большим и толстым карьеристом. Как-то вечером он отправился в Сайгон в одиночку и не вернулся. Никто никогда не узнает, кто это сделал. Может быть, напали вьетконговцы. А может быть, он подрался с вьетнамскими ковбоями у какого-нибудь бара.
Я знаю одно: я ещё не встречал ни одного сержанта-повара, который не был бы пьяницей и без тараканов в голове. Кейхилл ничем не отличался. Он был ирландцем, злым и хитрым как росомаха, много пил и, возможно, сам нарвался. Он становился очень драчлив после нескольких порций пива…
Всё задаю себе вопрос: что такое успех во Вьетнаме? Кто-то говорит, что это героизм на поле боя. Другие — что это выполнение ещё одной задачи.
Я же думаю, что это просто умение остаться в живых: отслужить свой год и уехать домой. Успех — это выживание в течение 365 дней.
В предстоящие недели и месяцы я надеюсь участвовать в десантных операциях и узнать настоящую войну, а не ту бумажную волокиту, которую мы разводим здесь, в Сайгоне.
На прошлой неделе сюда приехал Джон Стейнбек. Старина Джон собирает материалы для новой книги о войне; через несколько дней он уехал в Плейку и Ан Кхе. Он говорит, что хочет научиться стрелять из винтовки М-16 и из гранатомёта. Желаю ему удачи, но не думаю, что у него получится ещё одна стoящая книга вроде «ГРОЗДЬЕВ ГНЕВА».
У него уже была своя война, и тогда он писал репортажи из окопов Второй мировой.
А эта война — наша!
Каждый день в Сайгоне мне приходится быть свидетелем несчастных случаев. Два дня назад на моих глазах большой военный грузовик сбил ребёнка.
Раздавил как жука…
Во Вьетнаме жарко. Дни длинные, ночи короткие и шумные. Мечтаю уехать домой, но до этого ещё так далеко…
Со времени миномётного обстрела в Тан Сон Нхуте особой активности противника замечено не было. Если не брать во внимание несколько мин, взорванных у нас в расположении два дня назад, когда отделение вьетконговцев сделало попытку захватить один из блиндажей охранения.
Я пробую понемногу учить вьетнамский, но будет хорошо, если смогу освоить несколько фраз. Их язык построен на ритме, и когда они говорят, это звучит почти как песня. Разное ударение или акцент в одном и том же слове меняют его значение полностью.
Спасибо за коробку конфет. Сейчас собираюсь в клуб попить пивка до отбоя. Чувствую себя подавленным в последнее время.
Сйгонская хандра, наверное…
P.S. Я начал переписываться с подружкой моего приятеля, чтобы скрасить здешнее казарменное одиночество. Она знает Говарда и Синди, которые — вы в курсе — тоже мои друзья. Ей 21 год, разведена, у неё дочь 2-х лет — Тина-Мэри. Её зовут Мэрилу Хартман, она живёт в Санта-Монике и работает секретаршей у врача в Беверли-Хиллз.
Мэрилу родом из Баррингтона и жила всего в нескольких кварталах от нас. После развода с мужем они с Тиной-Мэри переехали в Калифорнию. В школе мы не знали друг друга, потому что она на четыре года младше, но, наверное, Тим был с ней знаком.
Я написал ей в январе — она тут же ответила. Кажется, она честна и практична; недели текут, мы пишем друг другу всё чаще и чаще. Письма Мэрилу занимают часть моего свободного времени, кроме того, приятно получить весточку от девушки и снова почувствовать связь с домом.
В нашем отделе один из сержантов — сержант 1-го класса Джимми Борк, добрый старина из Бирмингема, штат Алабама, говорил, что почти не пил до Вьетнама. А сейчас он уверенно шёл к алкоголизму.
Джимми страшно боялся летать, но Бреннан упорно заставлял его лезть в самолёт, чтобы освещать ход операций на Нагорье.
Джимми пытался отвертеться от командировок, и когда это не получалось, для того чтобы подняться в воздух — будь то вертолёт или самолёт — он напивался мертвецки. Не раз и не два просиживали мы с Джимми в конторе ночь напролёт перед вылетом и наблюдали, как он наливается виски до полной отключки.
Поутру мы его будили, давали опохмелиться, кто-нибудь брал машину полковника и вёз его в аэропорт в Тан Сон Нхуте или на 8-й аэродром на посадку — лететь на север.
Джимми говорил, что женился на лучшей кухарке во всей Алабаме, и с нетерпением ждал славного дня замены, когда дома он сможет насладиться любовью, обнять подросших детей и посидеть в лодке с удочкой, ловя окуней.
— Я не буду торчать до 30 лет в этой армии, — говорил он и добавлял, что когда кончится его служба, он уволится из армии. Джимми был одним из тех офицеров и старшин, которым не удалось примирить свою любовь к службе с презрением к войне.
В то время ему было 22 года, и он боялся, что до увольнения из армии ему придётся трубить второй срок во Вьетнаме. Не знаю, уволился ли он из армии или нет. Мы больше ничего не слышали о нём после
