еще несколько региональных газет в Англии, пару в Австралии и Канаде и побольше в Штатах, урок пошел им на пользу. Сейчас у них торгуется только одна облигация, но она продается хорошо.
— Спасибо, Кэш.
— Никаких проблем, — ответил тот, — Мне теперь предстоит решить, что делать с пятьюстами миллионами, обеспеченными активами, если Джози все-таки решит с ними расстаться.
Когда Кальдер выходил из здания «Блумфилд-Вайс», зазвонил его мобильник. Это была Ким, причем явно взволнованная.
— Что случилось? — спросил Кальдер.
— Когда ты возвращаешься?
— Собирался вылететь обратно после обеда. А что? В чем дело?
— Поторопись! Я только что разговаривала с полицией. Я была права, я знала, что права! Авария самолета не была случайностью! Ее подстроили!
8
Ездила на заседание правления Проекта по ликвидации неграмотности в Гугулету. Меня отвез Нимрод — я не люблю туда ездить сама после волны беспорядков, прокатившейся там пару лет назад. Вообще-то мы стали проводить заседания в этом месте только в последние месяцы — до этого белым там было лучше не появляться. Гугулету не существует в головах белых. Его нет даже на карте, хотя там живет не меньше двухсот тысяч человек. Это расползшийся во все стороны поселок из однокомнатных лачуг, в которых ютятся бесчисленные обитатели, борющиеся за каждый квадратный дюйм пола для сна. Эти лачуги сделаны из дерева или рифленого железа, и по какой-то неведомой причине преобладающим цветом здесь является зеленый. В поселке жизнь бьет ключом — повсюду бегают дети, бродят курицы, и даже изредка встречаются коровы, которые по-прежнему являются признаком достатка. В воздухе висит смешанный запах еды и гниения и стоит постоянный гул от разговоров, детского смеха и неумолкающих ритмов местных мелодий, которые Финнис так часто наигрывает на губной гармошке дома.
Мириам Масоте начала этот проект десять лет назад, поставив целью научить взрослых чтению и письму. Ее отец уже тридцать лет сидел в тюрьме на острове Робен. Мириам считает, что когда черные южноафриканцы станут грамотными, то смогут заставить остальной мир услышать свой голос. Надеюсь, что она не ошибается. Благодаря ее усилиям сейчас умеют читать сотни, если не тысячи, обитателей Гугулету. Учитывая, насколько скудным является финансирование, просто поразительно, как много ей удается. Я тоже стараюсь помочь, причем не только своими деньгами, но и сбором средств в Штатах. Большую помощь оказывает мама, подключив к этой работе церковные приходы Миннесоты.
Либби Вайсман — просто незаменимая помощница и настоящий ураган. В таком месте, как Гугулету, без чувства юмора выжить невозможно. Она довольно откровенна в своих высказываниях о режиме, и, мне кажется, пару раз ее даже арестовывали, однако каким-то образом ей удалось избежать судебных ограничений на общение. Она очень возмущается жадностью капиталистов Южной Африки, хотя никогда не упоминает имени Нелса. Может, она коммунистка? Интересно, остались ли в Южной Африке члены компартии или они все в тюрьме или в изгнании? Мы с ней ладим: она одна из немногих южноафриканских женщин, кого я могу назвать другом. Не могу представить, чтобы она включила меня в расстрельный список, хотя, наверное, это решают руководители за границей.
После заседания она пригласила меня заехать к ней, но я отказалась. Мне кажется, я похожа на шар, который хочет укатиться подальше от «Хондехука».
В последние дни я много думала о Нелсе, о том, как мы впервые встретились. Это был момент, который изменил всю мою жизнь. Произошло это в самом конце 1960-х, примерно через год после окончания магистратуры, и меня возмущала несправедливость, творившаяся в мире, особенно режим апартеида. Как внештатный корреспондент я написала для журнала «Лайф» пару удачных статей о студенческих движениях протеста и собиралась подготовить статью о прессе и апартеиде в Южной Африке. У меня был друг, его отец работал корреспондентом «Таймс» в Йоханнесбурге, и мне удалось договориться, что я остановлюсь у него. Он помог мне устроить встречи с несколькими редакторами и владельцами южноафриканских газет.
За исключением пары буров, чья поддержка апартеида была вполне объяснимой, остальные газетчики, с которыми я встретилась, были просто слепы — они не замечали того, что происходит у них в стране. Их политическое кредо, насколько я могла судить, заключалось в формуле «не буди лиха». И тогда я познакомилась с Нелсом.
Я вылетела в Кейптаун для встречи с ним, которая должна была состояться в штаб-квартире «Кейп дейли мейл». Мне было любопытно, но особых надежд я не питала. Я знала о репутации «Мейл», вскрывшей не один скандал, но у Нелса была фамилия африканера, а к тому времени ничего хорошего от владельцев газет я уже не ждала.
Он понравился мне с первого взгляда. В нем чувствовалось нечто притягательное для женщин. Тогда ему было под сорок, и он не утратил этой особенности, когда ему за пятьдесят. Какая-то сила, скорее защищающая, чем угрожающая, некая уверенность в себе, не перерастающая при этом в гордыню. Широкие плечи, квадратная челюсть и честные, видящие насквозь проницательные глаза. Он меня просто поразил!
Нелс не влюбился, во всяком случае сразу. Конечно, он обратил на меня внимание — в те дни на меня засматривались все мужчины. Он рассказал, как, будучи буром, стал владельцем второй по величине компании Южной Африки, выпускавшей газеты на английском языке. Он рассказал о маленькой газете своего отца в Аудтсхорне, как был одним из пятерых детей, как получил стипендию в Стелленбошском университете, а потом, при поддержке отца, — престижную стипендию имени Джона Сесиля Родса на обучение в Оксфорде. Там он познакомился с Пенелопой, которая заставила его задуматься над несправедливостью апартеида. Они поженились. Ее семья была англоязычной и владела крупным пакетом акций золотых приисков, занимала особняк в Парк-тауне — элитном районе Йоханнесбурга — и с недоверием относилась к африканеру из нагорья Кару. Но вскоре отношения с родителями Пенелопы наладились, и ее отец даже профинансировал его покупку обанкротившейся газетной компании, в которую входили «Дурбан эйдж», «Йоханнесбург пост» и «Уик ин бизнес». Нелсу удалось сделать их прибыльными, и через пару лет он приобрел «Кейп дейли мейл». В то время ему как раз исполнилось тридцать.
Он отвечал на мои вопросы искренне и подробно. Считал, что самым эффективным средством борьбы с апартеидом была пресса, в особенности англоязычная. Он видел свою роль владельца в защите этого голоса оппозиции и здравого смысла.
Я встретилась с ним еще раз. Как может пресса в такой стране, как Южная Африка, быть по- настоящему свободной? А если не может, если его журналистов бросали за решетку за правдивые статьи, то не работал ли он на систему, по-прежнему продолжая выпускать газеты?
Нелс объяснил мне, что я страдаю тем же непониманием ситуации, что и все англоязычные либералы. Я слышала это уже в четвертый раз, и меня это просто взбесило! Мне надоело выслушивать увещевания белых нацистских расистов, и я взорвалась. И тут я вдруг заметила, что он старается подавить улыбку. И не только это — я стала ему интересна. Не как двадцатилетняя блондинка с длинными ногами, но как женщина. Как личность. Это еще больше меня разозлило, но сбило с толку, и я замолчала.
— Извините, — сказал он, — я никак не хотел вас обидеть. Позвольте мне объяснить, что я имел в виду. — Он уставился на меня голубыми пронзительными глазами. — Фатальным пороком режима апартеида, который неизбежно приведет к его падению, является убежденность в своей моральной правоте.
— Но как апартеид может претендовать на моральную правоту? — не удержалась я.
— Это извращенная мораль, которая покоится на извращенном понимании христианства. Но если режим и в дальнейшем хочет претендовать на легитимность, то ему необходимо соблюдать хотя бы
