– Видите ли, есть предположение, что в человеке существует эдакий хроноглаз, своего рода биочасы, которые не только настраивают наш организм на определенный ритм, но и могут предвидеть будущее, заглядывать в прошлое. Ваши биочасы, Дубров, возможно, настолько мощны, что влияют на механизм обычных часов. Мне бы надо пообщаться с вами, Дубров. Я хочу удостовериться в наличии этого хроноглаза.
– Если у меня и есть этот глаз, - сказал Дубров смущенно, - то я не знаю, где он.
– А это и не обязательно знать, - сказал Арамян. - Главное - ваши показания. - Он кивнул на магнитофон: - Следующий.
Встала невысокая черноглазая женщина и вдохновенно, с певучим южным говорком, стала рассказывать:
– Сосед у меня новый появился. По утрам и вечерам ходит в спортивном костюме по кольцу двора, Все бы ничего, пусть себе ходит, у нас все пенсионеры по этому кольцу и ходят, и бегают. Так этот же не просто ходит, а всегда что-то напевает.
– Олигофрен, вероятно, - снова не выдержал Соркин.
– Не скажите! - яростно возразила черноглазая и сделала удивительный вывод: - Олигофрены так о своем здоровье не заботятся. Так вот, я не выдержала, как-то вечером подстерегла его, вышла навстречу, когда он шел и пел про Комарове, и говорю: 'Признавайтесь, вы - внеземлянин? Если нужно держать это в тайне, я согласна. Только умоляю - признайтесь!' И знаете, что было дальше? Он посмотрел по сторонам, затем наклонился ко мне и шепотом сказал: 'Я самый настоящий землянин, но… - Тут черноглазая выдержала паузу и торжественно закончила: -…Я жил две тысячи лет назад, душа у меня молодая еще, в то время, как вашей душе семь тысяч лет'.
Сообщение произвело некоторое замешательство. Всем сразу стало как-то неловко, будто услышали неприличный анекдот.
– Мы не совсем плодотворно проводим занятия, - заметил человек в вельветовой куртке, похожий длинными до плеч волосами на художника. - Так и не решили, что делать с Леонилой. Она ведь по- прежнему хулиганит на вокзале.
– Что предлагаете лично вы? - скучно спросила девушка, подкатывая глаза под крашенные синим веки.
– Может, это покажется не совсем серьезным, но я предлагаю использовать способности Леониды для Дома быта.
Все опять вопросительно замолчали. Прервал тишину длинноволосый:
– А почему бы Леониле не мыть стекла многоэтажных домов? Эдак вспорхнула бы и тряпочкой, тряпочкой! - Длинноволосый с улыбкой осмотрел собрание.
– Ну и придумали, - фыркнула девушка. - Такую романтическую способность - на мытье окон!
– А что вы предлагаете? - спросил Арамян.
– Пусть летает просто так, на удивленье людям, пусть будит в них мечту о прекрасном.
– Летать просто так - слишком расточительно, - не согласился длинноволосый. - Это должно приносить зримую пользу, а не пробуждать какие-то там мечты, которые уводят от действительности.
Поднялся гвалт, все разделились на два лагеря.
Соркин встал, моргнул Ладушкину и указал глазами на дверь. Но прежде чем уйти, Ладушкин подошел к Дуброву.
– Я очень хотел бы встретиться с вами.
– Можно, - кивнул Дубров. - Но когда приеду из рейса.
– Нам есть о чем поговорить. Я ведь тоже когда-то на МАЗе вкалывал.
Дубров опять кивнул и неожиданно, украдкой оглянувшись, тихо сказал:
– Есть кое-что более любопытное, чем сломанные часы. - И добавил со значением: - Только по секрету.
Ладушкин назвал номер своего телефона и вышел вслед за Соркиным.
– Пошли ко мне в гости, - сказал Соркин, когда они очутились на улице. - Три года вместе работаем, а ни разу у меня не был. И вообще, что мы знаем друг о друге?
Жил Соркин в довоенном двухкомнатном доме с высокими потолками, верандой и хозяйственными постройками во дворе. По комнатам бегал его сын Мишка в пластмассовом шлеме, с саблей наизготовку. Размахивая ею, он подскочил к Ладушкину:
– Ты уже видел нашу времянку?
– Нет. Зато я видел тебя. Эка невидаль, времянка! А вот ты - чудо! Ладушкин подхватил мальчишку под руки и посадил себе на загривок. Мишка восторженно завизжал.
– Знаешь, почему ее зовут времянкой? - спросил он, вволю покатавшись на Ладушкиных плечах. - Потому что там проживает время.
– Ты хочешь сказать, живут временно?
– Да нет же! - воскликнул Мишка. - Непонятливый какой. Там живет время, потому и времянка.
– А ну, брысь отсюда, - цыкнул на него Соркин, и мальчишка исчез в соседней комнате.
– Забавный малыш. - Ладушкин вдруг вспомнил, что обещал Галисветову книгу о Че Геваре.
– Между прочим, этот малыш прав. - Соркин серьезно взглянул на Ладушкина.
– То есть? - не понял он.
– Насчет времянки. - Веня усмехнулся. - Они там, видите ли, волну нагоняют, беспокоятся о часовых механизмах. Зато здесь… - Он снизил голос. - Учти. ГрАНЯ об этом пока не знает… Идем.
Времянка стояла в углу квадратного уютного дворика с раскидистой грушей в центре. Обычный сарай из побеленного ракушечника. Ладушкин уже приготовился к очередной шутке Соркина, когда тот с неожиданно каменным лицом подвел его к времянке, но отворил не дверь, а крохотную деревянную ставенку в стене.
– Смотри!
Ладушкин прильнул к окошку и замер. За спиной его мягко светило осеннее солнце, в то время как перед глазами - и это было невероятно! - стояла бесконечная звездная ночь. Она хлынула на него из крошечного отверстия, притянула, вобрала в себя, впитала, и невозможно было оторваться от этого удивительного зрелища.
– Что за кинематограф! - наконец выдавил он, отваливаясь от окошка.
Веня мрачно смотрел на него.
– Не узнаешь?
– Ночь, звезды… Да что это?
– Звезды… - передразнил Соркин. - Это-же его глаза!
– Чьи?
– Кроноса.
– Я, конечно, отдаю должное твоему юмору и изобретательности, - сказал Ладушкин, слегка запинаясь, - но объясни по-человечески, что здесь происходит?
– А то! - вдруг вскричал Веня, и лицо его покрылось пятнами. - То самое! Когда смотрю в окошко, то есть прямо в глаза-звезды, начинаю думать. О жизни и смерти. О поэзии и любви. Я, инженер, превращаюсь в философа. Тебя устраивает быть прозаико-слесарем? Ну и будь! Но ведь это что-то половинчатое - инженеро-философ!
– Галисветов сказал, что скоро все будут творческими личностями.
– А мне плевать на это, пока там сторожит он, - кивнул Соркин на времянку и вытер пот со лба.
Ладушкин обернулся, будто кто-то позвал его. Деревянная ставенка приковывала взгляд. От волнения пересохло во рту.
– Из меня лезут стихи, - растерянно сказал он и дрогнувшим голосом продекламировал:
В утонченной злобе и коварстве,
Разрушая лица и мосты,
Смотришь, как в твоем мгновенном царстве
Мы растим духовные цветы.
Верим: не усохнут, не завянут,
Под косой твоей не упадут,
