но соблюдать при этом большую осторожность, чтобы не ошибиться. Я выбрала одного из солдат, который, по моим наблюдениям, был откровенным наемником. Оконшко принесла мне денег и вообще оказала большую помощь. Сперва я дала солдату небольшую сумму, пообещав, что дам еще больше, когда он выпустит меня на улицу. Были установлены ночь и час побега. Я устроила на своей кровати чучело. Тройка ждала на улице. Когда я подошла к солдату, показав ему сторублевый банкнот, он опустил ружье, загораживая проход, и покачал головой. Очевидно, он боялся. Малейшая улика, свидетельствующая о его соучастии, привела бы его на каторгу. Оконшко пришла на следующий день узнать, что случилось. Человек с лошадями ждал меня целую ночь. Это была уже третья моя неудача, и я переживала ее очень тяжело.
За месяц до моего отъезда ко мне пришел модный в городе доктор Казанский.
– Что вам нужно, доктор? – спросила я.
– Я пришел выполнить маленькую формальность.
– Какую?
– Я должен засвидетельствовать, что вы не вынесете телесного наказания.
– В этом нет нужды, доктор. Если власти осмелятся назначить мне телесное наказание, я перенесу его. Если они не осмеливаются, то и не должны его назначать.
Доктор нахмурился; ему не понравилась такая бравада со стороны женщины. Он не понимал, что я сознательно пошла на риск только для того, чтобы не создавать прецедента и чтобы вынудить власти сознаться в реальной причине отказа от порки. Я знала, что начальство боится забайкальских ссыльных. И я оказалась права. Меня не тронули, несмотря на приговор забайкальской полиции, в котором точно цитировалась статья закона, требовавшая сорока ударов плетью и четырех лет каторги.
Очень долго я не знала, кто и когда отменил порку. Лишь после того, как я отбыла второй срок каторги и снова возвращалась в ссылку, мне посчастливилось заглянуть в документы, которые вез при себе конвой. В одном из них на первой странице приводился приговор Баргузинского полицейского суда за подписью исправника и его помощника. На второй странице я прочитала следующее: «Признавая, что первая часть приговора [четыре года каторги] соответствует преступлению Брешковской, я нахожу, что порку применять не следует, поскольку: 1) это бесполезно; 2) это унизительно для женщины; 3) это вызовет возмущение всех ссыльных в Забайкалье и прочих местах против властей».
В марте 1882 г. я отправилась в кибитке с двумя казаками, которые снова наступали мне на ноги, на Кару. Мы на один день остановились в Чите, и у меня нашлось время написать родителям. Желая утешить их своей жизнерадостностью, я позволила себе процитировать слова известного денди, который все время повторял: «Chez nous, a Paris».[54]
Чтобы продемонстрировать, что меня не огорчает новый каторжный срок, я написала: «Я еду по той же самой, хорошо известной дороге, и вскоре буду говорить, как Урусов: „Chez nous, a Kara“. Все это кажется таким знакомым…»
Позже я глубоко сожалела о таком легкомыслии. Родителей, особенно мать, сильно задело такое видимое безразличие к их переживаниям, и отец написал мне об этом с большой грустью. Осталось только жалеть, что мы не поняли друг друга. Я всегда пыталась приуменьшить в их глазах свои неприятности и всячески приукрашивать перенесенные испытания. Я писала длинные письма, яркими красками описывая эту интересную и богатую страну, рассказывая родителям о своих друзьях и о том, как они обо мне заботятся. Но все было тщетно. Для родителей я оставалась женщиной, лишенной всех прав, каторжницей, кошмаром семьи, и ничего не могло смягчить этого ужасного факта.
Вернувшись в Россию после их смерти, я узнала от брата Николая, что мой побег с его последствиями отразился на них очень болезненно. Пока я жила в Баргузине, моя мать настояла на том, чтобы подать прошение о моем помиловании, и нетерпеливо ожидала ответа. Когда тот пришел, она узнала, что ее дочь пыталась бежать и снова приговорена к каторге. В то время как я считала себя счастливой, поскольку нашла дело жизни, удовлетворявшее моим внутренним побуждениям и требовавшее приложения всех сил, родители глубоко сожалели о моем решении. Я знала, что всем лучшим в себе обязана здоровой наследственности и разумному образованию, которое давала мне мать в детстве и юности. Мы, три сестры, жили и учились дома практически до самого замужества. В окружающем нас обществе, среди дворян, мои родители – Константин Михайлович и Ольга Ивановна Вериго – занимали видное место. С самого детства мы, дети, любили их и уважали за чистоту и благородство их жизни, которая сияла ярким светом в противоположность обычному образу жизни помещиков в отдаленных уголках провинции. Дома мы научились ценить все самое лучшее и прекрасное в жизни и по примеру родителей прониклись верой в человека, в возможность жить согласно своей вере и убеждениям, не обращая внимания на предрассудки и невежество далекой провинции с ее пустой, монотонной жизнью. Внимательное отношение родителей к детским потребностям, постоянная забота о нашем интеллектуальном и нравственном образовании так привязали к ним наши души, что даже в пожилом возрасте мои братья и сестры продолжали ощущать их присутствие. Мы, их дети, всегда оставались друзьями, и все, кроме меня, провели жизнь в полном согласии с тем, чему их учили родители и какой подавали пример, хотя, возможно, и не столь гармонично, так как их семейная жизнь оказалась не такой удачной, как у родителей, которые были поразительно счастливой парой.
Я унаследовала философские наклонности отца и энергию матери и в результате постоянно жила как бы в двойном потоке мысли и действия, который навсегда увлек меня прочь от обычного образа жизни. Не только разум убеждал меня, что я должна поступать именно так, а не иначе – я всем своим существом чувствовала, что по-другому у меня не получится. Мои мысли и чувства находились в полной гармонии. Слово и дело естественным образом следовали друг за другом. Мои нравственные таланты настойчиво требовали применения, и я никогда не знала ни минуты покоя, пока не принималась за выполнение плана действий, созревшего в моем мозгу.
В течение моего детства мать своей любовью и наставлениями обуздывала мой бурный характер и учила любить и жалеть других. Но когда эта любовь, этот интерес к чужим жизням преобразовались в активную решимость бороться за общее благо, мать испугалась моего революционного пыла и впоследствии всегда глубоко жалела о том, куда он меня завлек. Пусть эти печали – печали, вызванные нами, революционерами, которых обстоятельства вынуждали причинять боль тем, кого мы больше всех любили, – не будут вменены нам в вину; пусть их считают частью той великой жертвы, которую мы принесли на алтарь истины и долга – священной жертвы гражданина! Сознание этого долга перед народом – столь могучая сила, что ее не заменят никакие узы тесной привязанности, даже между родителями и детьми. Едва она проникает в глубины чьей-то души, как сразу же затмевает все прочие чаяния и неудержимо ведет к избранной цели. Эта сила овладела моей душой, и я покорилась ее воле.
Часть четвертая революция в развитии
Глава 23
Распространение революционных идей, 1881–1905 годы
Подготовительный период – эпоху хождения «в народ» – я попыталась описать подробно. Теперь же будет достаточно обрисовать лишь общие контуры.
После моего неудачного побега из Баргузина я провела в ссылке еще 16 лет, до 1896 г., когда, через 20 лет после первого ареста, мне позволили вернуться в Европейскую Россию.
Однако мы, ссыльные, были всегда в курсе того, что происходит в России. Мы получали газеты и жадно расспрашивали новых политических осужденных, которые постоянно пополняли наши ряды.
Несмотря на гонения и преследования, оставалось немало деревень, где крестьяне сохраняли старый бунтарский дух, дошедший со времен «общинников», которых за много лет до того пороли и ссылали в Сибирь, вырвав ноздри. Таких местных героев было великое множество. Мужики обычно присоединялись к этим протестам. Прибывшая полиция нередко порола всю деревню и размещала в ней на постой жестоких и грубых солдат. Но какими бы ужасными ни были наказания, память о вождях этих крестьянских восстаний порождала славные традиции, и сельская молодежь жила историями о страданиях, которые рассказывали им старики, участвовавшие в бунтах и бесстрашно отстаивавшие свои права на лес, на луг или на проход через соседнее поместье. В 1874 г., живя среди крестьян, я встречалась с такими людьми.
После Крымской войны по России пронесся очистительный вихрь. Плети, клейма и даже шпицрутены[55] ушли в прошлое, хотя наказание розгами и ссылка по-прежнему были широко распространены. Помещики, испуганные малейшими предвестиями реформ, предсказывали новую
