физически крепкому продолжению себя в облике человека. Каков же в данном случае замысел природы? Для чего эта дружба с Гали?
Чтобы уж совсем не было тошно от подобных рефлексий, начинала раскручивать мысль в другом порядке: откуда нам известен план природы? Да и смешно природный замысел подводить под будничную основу. Так ли уж обязательны любовные вздохи? Почему нельзя просто дружить, как дружит она с Питом и Паулем? Разболталась. Надо бы построже относиться к себе, не брать пример с Кинги, чьи похождения ясно выдают тщетность усилий подобного рода и ни к чему хорошему не приводят.
В конце концов есть чем заняться. Тумбочка завалена учебниками для подготовки в институт, интересными книгами. А какой простор деятельности для улучшения собственной натуры! Для чего состряпала эту мерзкую тетрадь, подсунутую Букову? Чтобы унизить, растоптать его? Тьфу, мерзость какая. Матери пришлось бледнеть и краснеть. А каково сопалатницам от ее меланхолии, которая ничуть не лучше угрюмости Габриелы? Дел невпроворот и помимо Гали. Нет, надо переводить отношения с ним на другие рельсы, тогда не будет и этих мучений. Хорошо, если бы он реже появлялся. А может, совсем не встречаться? Пройдет какое-то время, и все будет ладом, как говорит он.
Начала с того, что перестала посещать излюбленное место под маслинами. Гали ничего не стоило прийти на санаторский пляж, но это имело бы другую окраску. По вечерам, выезжая перед сном на прогулку, тоже старалась не оставаться одна. Однако Гали не появлялся, и она заметила, что это задевает и тревожит. Но когда на третий день бойкота самой себе медсестра сказала, что к ней пришли, она попросила никого не пускать под предлогом, что болеет.
Медсестра не одобрила Айку, судя по тому, что промолчала и как-то печально повела бровями.
— Дура, — повторила Кинга, зло протыкая шнуром натянутую на станок, основу из ниток — осваивала макраме. — Разве можно самой себе наступать на душу? Это еще называется обкрадывать себя. Оглянись, не каждой выпадает такая дружба. Парень у тебя — огонь. Тем более надо ценить то, что имеешь.
— Книга, заткнись. Не ты ли недавно говорила нечто совсем противоположное? — Габриела закрыла ухо подушкой. После обеда ей хотелось вздремнуть.
— Девочки, опять… — жалобно протянула Шура. Она терпеть не могла грубостей.
С шумом раздвинулась дверь, и вошел Гали. За ним с виноватым видом влетела сестра, приговаривая:
— Болеет она. Нельзя в женскую палату врываться, запрещено.
— Для меня запретов нет, — резковато сказал Гали, подходя к Айкиной кровати. — Ну, что, болящая, не желаешь меня видеть? Думаешь, только вы тут сверхчувствительные? Л я, между прочим, тоже на расстоянии чувствую каждое твое движение. Что надумала? Впрочем, нам лучше побеседовать наедине. — Он рванул на себя кропать и под гневное лопотанье медсестры-японочки и ропот сопалатниц вывез ее в коридор.
— По уже тихий час, — лепетала сестра, огорошенная столь нахальными действиями посетителя.
— Поговорим минут пять и завезу обратно, — бросил он через плечо, устанавливая кровать в вестибюле. Махнув рукой, японочка скрылась в сестринской.
— Ну? — Он смотрел на нее с гневом. Глаза стали большие, будто не вмещая скопившиеся чувства.
'Бешеный какой-то, — опасливо подумала она. — Такого с ним еще не было'. Как можно спокойней спросила:
— Что с тобой?
Гали вдруг обмяк и присел на кровать. Губы его подрагивали, и она испугалась, что он заплачет. Всегда аккуратно выглаженный, сейчас он был какой-то расхристанный, небритый, глаза воспаленно блестели.
— Если ты отвернешься от меня, я сотворю глупость, — сказал он, крепко сжимая ее запястье. Рука его была горячей и твердой. Айка поняла, что ему требуется поддержка, а может, и защита.
— Что случилось, Гали?
Лихорадочным, почти больным взглядом он всматривался в Айку, решая, перекладывать ли на нее груз свалившейся напасти.
— Я как-нибудь… не сейчас, — со вздохом сказал он, достал из брючного кармана перочинный нож и стал чистить яблоко.
— Гали, когда я была маленькой, мне часто снился один и тот же сон: будто стою на краю обрыва и боюсь шевельнуться. Мама зовет меня, но я не смею посмотреть в ее сторону, потому что земля под ногами осыпается и мне грозит опасность слететь в пропасть. А ступить шаг назад тоже не могу — за спиной кто-то грозный и страшный. И тогда, знаешь, что я делаю? Отрываю ноги от земли и лечу на мамин голос. К чему это я? Чтобы ты знал: когда у тебя какая- то безысходность, — лети ко мне.
— Я и прилетел.
— Тогда рассказывай, что стряслось.
— Айка… — Он замолчал, разрезал яблоко, протянул половину ей. — Стоит мне захотеть, Айка, и моя судьба может круто измениться. Я буду жить в прекрасном доме, плавать на баркасе, расстанусь с общежитием и превращусь в человека с достатком, без забот о хлебе насущном.
— Женишься, что ли? — Она почувствовала, как сердце ухнуло вниз и скептически заметила себе: 'А тебя это здорово задело'.
— Могу и жениться, — сверкнул он зубами. — Собственно, ради женитьбы и пошел бы на все. Там прекрасный сад, в двух шагах море. Там ты быстро встанешь на ноги, я не дам тебе залежаться. Словом, если решусь на это лишь ради тебя.
— Какой дом? Чей? Зачем мне это?
— Ты ведь не думаешь всю жизнь пробыть в санатории?
— Нет, конечно, по мы с матерью собираемся переехать сюда.
— Многие хотят жить здесь. Не думай, что это просто… Хотя… Запутался я. — Он щелкнул ножом и сунул его в карман. — Между тем, решать надо сегодня.
— Не нравится мне все это, — сказала она. — Ты чего-то не договариваешь.
— Впрочем, ерунда. — Он вскочил, пригладил пятерней чуб и деланно бодрым тоном соврал: — Всю ночь зуб болел, не выспался я, оттого и эти бредни… Не бери в голову, это я так… Пофантазировал немного. — Его лицо внезапно обрело спокойствие и даже некоторую веселость. Такая перемена не укрылась от Айки, но она не стала досаждать ему расспросами, лишь поинтересовалась, что с Орликом.
— Дед обещал дать на воскресенье.
— Что-то с тобой случилось, — вновь не удержалась она.
— Ничего, Айка, все будет ладом, — подмигнул он и с лихим свистом покатил кровать в палату.
Он положил в рюкзак взятые у Батиста книжки, затолкал туда подаренные им свитер, брюки и сандалеты и высыпал тюбики форты. Можно было передать рюкзак Пашкой, но хотелось самому высказать Батисту в лицо все, что думает о нем. Хорошо, что побывал у Айки: будто очнулся от дурного сна и стыдом опалило. Разве приняла бы Айка такой гнусный дар, будь даже у Батиста, как в раю? А каково самому жилось бы с нечистой совестью? Нет, уж лучше скитаться по общежитиям и ходить на своих двоих, чем стать пресмыкающимся. Как же так получилось, что готов был уступить этому мерзавцу?
Оказывается, не так трудно заманить его в сети, нет в нем твердой основы, душа податливая, как пластилин, и каждому вольно оставлять на ней отпечатки. Ничего, тем более ценны его усилия противостоять дурному влиянию. Сколько он уже одержал таких вот небольших побед над собой. И все-таки чья-то возможность хоть на миг скрутить его волю тревожила.
По пути к Батисту не покидало странное ощущение присутствия Айки. Надо бы сказать ей о том, что пришло сейчас в голову: когда-нибудь в Интернополе будут врачевать не тело, а души. Ученые придумают фантастический рентген, по снимкам которого можно будет определять душевные изъяны и аномалии. Пока же надо самому находить в себе червинки и безжалостно удалять их. Куда благополучней сложилась бы его судьба, не потеряй он так рано родителей. Зато изучил такую подноготную жизнь, о которой Айка и не подозревает. Ей ли, выросшей в стерильных домашних условиях, понять его внезапный порыв обрести наконец свой угол, пусть даже под крылом у стервятника? Что знает она о той, подтачивающей нутро неопределенности, которая сопровождала его в период бегства из дому? А известны ли ей внезапные
