Яна.
Задумчиво глядя прямо перед собой, Джо молчит и рассеянно поигрывает пустой кружкой.
— Ян порвал со мной, как только я стала подозревать, что он убийца, — говорю я.
Джо по-прежнему хранит молчание.
— Когда я спросила его, где он был в день убийства, то не получила ответа.
И тут я, медленно качая головой, отступаю.
— Нет, не знаю. Может быть, я сошла с ума. Просто не представляю, что теперь и думать.
— Не волнуйтесь, — наконец говорит Джо и поднимает на меня глаза. — Вы не сошли с ума. Это стоит проверить.
В этот вечер я не еду к М. В моей голове все смешалось, и мне нужно побыть одной. Правильно ли я поступила, поделившись с Джо своими подозрениями насчет Яна? Я показала ему деревянную фигурку — змею, вылупляющуюся из яйца. Она вырезана из падуба — из того же материла, что использовал Ян в феврале. Та статуэтка все время стояла у меня на столе. Когда Джо подвозил меня сегодня до дома, он забрал обе.
Измученная переживаниями, я валюсь в постель и почти сразу же засыпаю. Мне снятся беспокойные сны, и среди ночи я внезапно просыпаюсь. Что-то не так. Я сажусь и в полной растерянности озираюсь по сторонам. Мой электронный будильник с красными цифрами не работает, его панель пуста, сквозь занавески не пробивается даже свет уличных фонарей — видимо, отключили электричество. Так вот что меня разбудило — тишина. Не гудит холодильник, не слышно шума от соседского кондиционера, который оставляют на всю ночь. В комнате темно, луна сегодня не светит. Должно быть, какая-то машина сбила электрический столб — вот почему нет тока.
Я снова ложусь и почти засыпаю, когда звонит телефон, его резкий, настойчивый звук пронзает черноту ночи. Я вздрагиваю, пытаюсь схватить трубку прежде, чем телефон зазвонит снова, но промахиваюсь. Опять раздается пронзительный звук. Шаря в темноте, я сбиваю телефон на пол, потом наконец на хожу трубку и подношу ее к уху. Тишина. Затем я слышу чье-то дыхание. Нужно было включить автоответчик, но я позабыла это сделать. Я держу трубку возле уха и ничего не говорю. Тот, кто звонит, тоже молчит. Дыхание громкое и размеренное — ему надо показать, что он здесь. Кто это — Ян или М.? Думаю, что Ян, но откуда мне знать? Я сижу, вслушиваясь, не в силах произнести ни слова. Нужно повесить трубку, но я не могу. Болезненное любопытство или, может быть, страх — да, страх перед неведомым — заставляет меня прислушиваться. Обещанные две недели уже почти истекли. Мне страшно. Я как будто слышу в доме какие- то звуки, но понимаю, что это лишь игра моего воображения, а может, дом проседает или кошка пробирается по крыше. Только не Ян. И не М. Но один из них точно там, на другом конце линии. Один из них посылал мне записку. Я закрываю глаза и вслушиваюсь в это ритмичное дыхание, меня переполняют неприятные предчувствия. В конце концов я вешаю трубку и больше уже не ложусь.
После этого случая я каждый вечер, прежде чем лечь спать, отключаю телефон.
Глава 36
Я совсем не встречаюсь с Яном и большую часть вечеров провожу у М. У нас уже установился свой привычный распорядок: он просыпается раньше меня, делает кофе и приносит чашку в спальню, пока я еще сплю.
Без Яна моя жизнь стала гораздо проще — не надо больше лгать, не надо обманывать, скрывать рубцы. Это приносит мне огромное облегчение: я лучше сплю, исчезли темные круги под глазами.
М. входит в комнату с еще влажными после душа волосами, вокруг бедер обернуто голубое полотенце. Он подходит к постели и, отпив глоток из кофейной кружки, подает ее мне — знает, что иначе я к ней не прикоснусь. После этого он ныряет под одеяло и все еще теплым после душа телом прижимается ко мне.
— Мне нравится, что ты? здесь. — Он обнимает меня, я тоже прижимаюсь к нему, одновременно глотаю горячий кофе и пытаюсь проснуться. Взглянув на стоящий на тумбочке будильник, я вижу, что еще только шесть. За окном, в свете раннего утра, порхают черные дрозды, мирно лежащий во дворе Рамо не обращает на них никакого внимания.
М. осторожно массирует мне голову.
— Ты не думаешь, что настало время рассказать конец твоей истории? — говорит он. — Я бы с удовольствием послушал.
Я вздыхаю: сейчас мне не особенно хочется что-либо рассказывать. Встав, я надеваю один из халатов М. и, подойдя к окну, пальцем трогаю легкую ткань занавески — она тонкая и шершавая.
— Когда мне исполнился двадцать один год, я сделала стерилизацию, перевязку труб. На операцию мне пришлось ехать в Сан-Франциско — в Дэвисе или Сакраменто я не смогла найти врача, который взялся бы за это, — все говорили, что я еще слишком молода, что могу передумать и когда-нибудь захочу иметь детей. В конце концов я решила проблему в Сан-Франциско. Доктор сделал все, как надо, но сказал, что другие врачи правы: в двадцать один слишком рано предпринимать такого рода шаги, которые могут повлиять на всю оставшуюся жизнь. Потом я рассказала об этом нескольким подругам. Я говорила очень складно. «Чтобы достичь совершенства, мне не нужны дети». «Дети — это проявление эгоизма, родители лишь пытаются воспроизвести себя в крошечных созданиях». «Я женщина, феминистка, а не родительница» — как будто одно исключает другое. Правда заключалась в том, что мне было до смерти боязно снова забеременеть.
Я невесело смеюсь, по-прежнему не отрывая руки от занавески.
— В стерилизации не было никакой необходимости. Я даже не занималась сексом — это произошло как раз в период моего пятилетнего воздержания — и к тому же принимала противозачаточные пилюли. Я была прекрасно защищена: никакого секса плюс пилюли — и тем не менее сделала перевязку труб.
Отпустив занавеску, я отхожу от окна и сажусь, закинув ногу на ногу, в голубое кресло, стоящее в углу комнаты.
— В двадцать один год это казалось логичным. Я не хочу снова забеременеть, не могу пройти через это еще раз, готова заплатить любую цену, лишь бы избавиться от подобной опасности. Вот и сделала перевязку, сама толком не зная зачем — наверное, просто хотела забыть об аборте, о ребенке, обо всем, что случилось. — Я нервно вожу рукой по ручке кресла. — Но прошлое тебя всегда настигает. Ты пытаешься его отрицать, делаешь вид, что ничего не случилось, но оно здесь и ждет подходящего момента, чтобы дать знать о себе. Годы спустя я все спрашивала себя: зачем было делать стерилизацию, если шанса на зачатие не было никакого? Потом наконец до меня начал доходить ответ: уничтожив одну жизнь, я лишила себя способности создать новую. Так я себя наказывала.
Я вдруг понимаю, что давно хотела рассказать М. всю эту историю. Двадцать лет я молчала и теперь, поведав обо всем другому человеку, облегчила душу. Мне нужно было кому-то об этом рассказать, причем уже очень давно. Почему же я не могла сделать это столько времени?
На комнату опускается молчание — как бархатный покров на гроб. Я думаю о детях, которых у меня никогда не будет; о внуках, которые никогда не скрасят мою старость; никто ни когда не продолжит линию Тиббсов. Неужели я заслужила такое наказание? Впервые я могу твердо сказать: нет. Из моих губ вырывается долгий, протяжный вздох, вздох облегчения. Да, я испытываю облегчение, хотя сама не знаю почему. Ничего не изменилось, кроме моей оценки происшедшего. Впрочем, может быть, этого и достаточно.
Я снова ложусь в постель. Обняв меня, М. ничего не говорит, только нежно ласкает мои спину и плечи. Некоторое время мы молчим. Я снова чувствую сонливость и протягиваю руку за кофе.
— Почему бы тебе не переехать ко мне? — наконец раздается его голос.
Я мгновенно просыпаюсь.
— Переехать?
Встав, он начинает одеваться.
— Подумай хорошенько. Ты знаешь, как я к тебе отношусь, да к тому же и так находишься здесь почти все время. — Закончив одеваться, М. наклоняется, чтобы меня поцеловать. — Если я не наделаю ошибок, то скоро ты тоже меня полюбишь. — Прежде чем я успеваю ответить, он продолжает: — Перед первой парой у меня деловой завтрак, и если я сейчас не уйду, то опоздаю. Мы поговорим об этом позже.
Он выходит из комнаты, оставив меня в полном смятении..
Я долго лежу в постели и размышляю над только что про звучавшим предложением, над его
