В итоге его сестра, должно быть, дала от ворот поворот. Совсем недавно мы собственными ушами слышали, как она говорила ему, чтобы он подумал о продаже своей филателистической коллекции. «Этих нелепых почтовых марок», как она назвала их, если быть точной.
— Что-нибудь подвернется, — жизнерадостно заметила Даффи. — Так всегда бывает.
— Только у Диккенса, Дафна, — сказал отец. — Только у Диккенса.
Даффи перечитывала «Дэвида Копперфилда» в энный раз. «Зубрю информацию о ломбардах», — ответила она, когда я спросила ее зачем.
Только теперь до меня дошло, что отец намеревался отвезти брошь Харриет — ту, что я уничтожила, — в ломбард.
— Можно мне выйти? — спросила я. — Мне вдруг стало нехорошо.
Это была правда. Я, должно быть, уснула, как только моя голова коснулась подушки.
Теперь, несколько часов спустя, я проснулась. Стрелки будильника, которые я аккуратно покрасила фосфоресцирующей краской собственного изобретения, показывали начало третьего.
Я лежала в постели, наблюдая, как темные тени деревьев без устали изгибаются на потолке. С того времени, как территориальный спор между двумя моими далекими предками закончился горьким безвыходным тупиком — и черной линией, проведенной посередине вестибюля, — это крыло дома оставалось неотапливаемым. Время и погода собрали свою дань, из-за чего обои почти в каждой комнате — в моей они были горчично-желтые, с алыми червяками — отставали большими участками, а на потолке обои болтались огромными неряшливыми гирляндами, о содержимом которых, вероятно, лучше не думать.
Временами, особенно зимой, я любила притворяться, что живу под айсбергом в Северном Ледовитом океане, что холод — это не более чем сон и что, когда я проснусь, в покрытом ржавчиной камине будет гореть яркий огонь и горячий пар будет подниматься из оловянной ванны, стоящей в углу комнаты.
Разумеется, этого никогда не происходило, но на самом деле мне не на что жаловаться. Я спала здесь по собственному выбору, а не из необходимости. Здесь, в восточном крыле — так называемом «крыле Тара», — в химической лаборатории, — я могла работать в свое удовольствие сколько угодно. Поскольку окна выходили на юг и восток, свет, горящий в них, не виден никому снаружи — никому, за исключением разве что лис и барсуков, населявших остров и развалины Причуды посреди декоративного озера, или, может быть, случайных браконьеров, их следы и использованные гильзы я иногда находила, блуждая по Изгородям.
Изгороди! Чуть не забыла!
Нападение Фели и Даффи в дверях кухни, последовавший затем плен в подвале, позор перед отцом и, наконец, усталость — все это заставило меня начисто выбросить цыганку из головы.
Я соскочила с кровати, несколько удивившись тому, что полностью одета. Ничего себе, как я устала!
С туфлями в руках я прокралась по большой витой лестнице в вестибюль, где остановилась посреди бескрайней глади из черно-белой плитки и прислушалась. Наблюдателю с верхних галерей я, должно быть, показалась бы пешкой в какой-нибудь великой готической шахматной партии.
Пешкой? Фи, Флавия! Признай, наверняка ты нечто большее, чем пешка!
В доме царила абсолютная тишина. Отец и Фели, я знала, спят и видят сны: отец — о перфорированных клочках бумаги, а Фели — о замке, построенном исключительно из зеркал, в которых она без конца разглядывает свои отражения во всех мыслимых ракурсах.
Хотя наверху, в дальнем конце западного крыла, Даффи может еще не спать, таращась в свете свечи, как она любит, на гравюры Гюстава Доре в «Гаргантюа и Пантагрюэле». Я обнаружила этот пухлый томик в обложке из телячьей кожи под ее матрасом, когда обыскивала ее комнату в поисках упаковки жевательной резинки, которую Фели подарил американский военный. Она наткнулась на него однажды утром, когда шла в деревню отправить письмо. Его звали Карл, и он был из Сент-Луиса в Америке. Он сказал ей, что она вылитая Элизабет Тейлор в «Национальном бархате». Фели, конечно же, пришла домой гордая и спрятала резинку, как она всегда поступает с подобными подношениями, в бельевом ящике, откуда Даффи ее утащила. А теперь была моя очередь.
Неделями после этого было слышно: «Карл то», «Карл сё», Фели без конца щебетала о мутной Миссисипи, ее длине, изгибах и поворотах и как правильно написать название реки, не выставив себя дурочкой. У нас появилось отчетливое ощущение, что именно Фели лично задумала и создала эту великую реку, а Бог беспомощно стоял на подхвате, немногим более чем помощник водопроводчика.
Я улыбнулась при мысли об этом.
И вдруг я услышала это — металлический щелчок.
Пару ударов сердца я стояла совершенно неподвижно, пытаясь определить, с какого направления он донесся.
Из гостиной, подумала я и тут же начала красться на цыпочках в том направлении. Босиком я могла двигаться абсолютно бесшумно, прислушиваясь к малейшим звукам. Хотя временами я проклинала болезненно острый слух, который унаследовала от Харриет, это был не тот случай.
Когда я черепашьим шагом ползла по коридору, в щели под дверью гостиной внезапно появился свет. Кто может быть там в это время суток? — удивилась я. Кто бы это ни был, определенно это не де Люс.
Надо ли мне позвать на помощь или самой поймать незваного гостя?
Я взялась за дверную ручку, повернула ее как можно медленнее и открыла дверь — рискованный поступок, полагаю, но, в конце концов, разве я не у себя дома? Нет смысла позволять Даффи или Фели приписать себе заслугу в поимке взломщика.
Привыкшие к темноте, мои глаза были несколько ослеплены светом старой керосиновой лампы, которую держали на случай отключения электричества, так что сначала я никого не увидела. На самом деле мне потребовалась секунда, чтобы понять, что кто-то — незнакомец в резиновых сапогах — согнулся у камина, касаясь рукой медной подставки для дров, отлитой в форме шпаг.
Белки его глаз сверкнули, когда он взглянул вверх в зеркало и увидел, что я стою за его спиной в дверном проеме.
Он вскочил на ноги и быстро обернулся. Я заметила на нем молескиновое пальто и алый шарф.
— Ну надо же, девчонка! У меня из-за тебя чуть сердечный приступ не случился!
Это был Бруки Хейрвуд.
4
Мужчина был пьян. Я сразу же это заметила. Даже с того места, где я стояла, я чувствовала запах алкоголя — и еще сильный рыбный запах, который сопровождает человека, носящего рыбную корзину так же горделиво, как другой может носить килт и спорран.[14]
Я тихо прикрыла дверь за своей спиной.
— Что вы здесь делаете? — требовательно спросила я, принимая наисуровейший вид.
На самом деле я думала, что Букшоу в предрассветные часы, в сущности, становится вокзалом Паддингтон. Не прошло и пары месяцев с тех пор, как я стала свидетельницей горячей ночной ссоры Горация Бонепенни и отца. Что ж, Бонепенни теперь в могиле, но на его место пришел другой незваный гость.
Бруки поднял кепку и потянул себя за прядь волос, спадающих на лоб, — древний знак подчинения сильнейшему. Если бы он был собакой, это все равно что распластаться на земле брюхом кверху.
— Отвечайте, пожалуйста, — сказала я. — Что вы здесь делаете?
Он повозился немного с ивовой корзиной на бедре, перед тем как ответить.
— Вы поймали меня на горячем, мисс, — сказал он, стреляя в меня обезоруживающей улыбкой. К своему вящему раздражению, я заметила, что у него идеальные зубы.
— Но я не хотел никому навредить. Признаюсь, я пришел в усадьбу в надежде разжиться кроликом- другим. Ничто не может быть лучше для слабой груди, чем горшок со славным тушеным кроликом, не так
