эту пару в мой прошлый визит к доктору Киссингу, они исполняли свои бесконечные па под деревьями, и теперь они, по всей видимости, заметили меня.
Пока я наблюдала за ними, та, которая была ниже ростом, сделала паузу на достаточно долгое время, чтобы помахать мне рукой в перчатке, а другая, увидев приветствие партнерши, подошла ближе к стеклу и присела в глубоком изысканном реверансе.
Когда я снова переключила внимание на доктора Киссинга, он закуривал очередную сигарету.
— До прошлого года, — сказал он, наблюдая, как дым исчезает в дожде, — я еще мог забраться на верхушку Джека О'Лантерна. Для молодого человека в превосходной физической форме это не более чем приятная прогулка, но для ископаемого в инвалидной коляске это мучение. Но все же для старика даже мучение может быть желанным облегчением после скуки, так что я часто совершал это восхождение просто от злости. С верхушки можно видеть окрестности, словно из корзины воздушного шара. В отдалении находится школа Грейминстер, место моих величайших триумфов и моей самой горькой неудачи. Видно Изгороди и под ними Букшоу, дом твоих предков. Так случилось, что именно в Изгородях я однажды предложил милой Летиции Хамфри руку и сердце, и именно в Изгородях Летиции хватило здравого смысла сказать нет.
— Готова поспорить, что она пожалела об этом, — галантно сказала я.
— Она жила без сожалений. В итоге Летиция вышла замуж за человека, сколотившего состояние, подмешивая в пшеничную муку костяную пыль. Мне пришлось понять, что они сделали друг друга очень счастливыми.
Облачко табачного дыма четко обозначило его вздох во влажном воздухе.
— Вы сожалели об этом? — спросила я. Невежливый вопрос, но я хотела знать.
— Хотя я больше не взбираюсь на Джека О'Лантерна, — сказал он, — дело не только в моей немощи, а скорее из-за все более и более глубокой печали, видной с вершин, — печали, которая не так заметна с низин.
— Изгороди?
— Было время, когда я любил смотреть сверху вниз на этот древний изгиб реки, словно с высоты моих лет. Я этим занимался и в тот день в апреле, два с половиной года назад, когда пропал младенец Буллов.
Моя челюсть, должно быть, упала на грудь.
— С моего наблюдательного пункта я видел, как цыгане ушли со своей стоянки, а позже я заметил, как миссис Булл толкала коляску с младенцем вдоль Канавы.
— Постойте, — сказала я. — Наверняка это была другая дорога.
— Это было именно так, как я описал. Цыганка запрягла коня и повела фургон по Канаве. Некоторое время спустя появилась миссис Булл, она везла ребенка в противоположную сторону, к Изгородям.
— Возможно, коляска была пуста, — предположила я.
— Отличная мысль, — сказал доктор Киссинг, — если не учитывать тот факт, что я видел, как она подняла ребенка, когда доставала потерянную бутылочку из-под одеял.
— Но тогда Фенелла не могла похитить ребенка.
— Очень хорошо, Флавия. Как ты, возможно, осознала, я давным-давно пришел к этому же выводу.
— Но…
— Почему я не сообщил полиции?
Я тупо кивнула.
— Я задавал себе этот вопрос снова и снова. И каждый раз отвечал, что отчасти потому, что полиция никогда меня не спрашивала. Но этого недостаточно, не так ли? Нельзя отрицать факт, что когда человек достигает определенного возраста, он колеблется, взваливать или не взваливать на себя новый груз забот. Как будто, испытав определенное количество горя в жизни, получаешь отпущение грехов для Великого Директора на небесах. Понимаешь?
— Думаю, да, — ответила я.
— Вот почему я оставил это при себе, — сказал он. — Но, как ни странно, это причина, почему я сейчас тебе это рассказываю.
Молчание между нами нарушалось только звуком льющегося дождя.
Затем неожиданно с противоположной стороны лужайки донесся крик:
— Доктор Киссинг! Что вы себе думаете?
Это была Белый Призрак, та самая сиделка, которую я видела во время предыдущего визита в Рукс- Энд, она выглядела курьезно в белой униформе и огромных черных галошах, спеша неровным шагом по траве к нам сквозь ливень.
— Что вы себе думаете? — повторила она, ступив под зонтик. Я заметила, что деспотические люди вроде Белого Призрака часто повторяют свои слова дважды, как будто у них квота.
— Я думаю, сестра Хэммонд, — сказал доктор Киссинг, — о печальном упадке английских манер после недавней войны.
Его слова были встречены безмолвным фырканьем, она сжала ручки его инвалидной коляски и торопливо покатила ее по лужайке.
Когда она притормозила, чтобы открыть дверь в оранжерею, до моих ушей донеслись слова доктора Киссинга:
— Ату, Флавия!
Призыв к охоте.
Я замахала как сумасшедшая, чтобы показать ему, что я поняла, но было слишком поздно. Он уже вкатился внутрь и скрылся из виду.
22
Я думаю, что мужество — это способность решиться на что-то.
Может быть, дело просто в своенравности «Глэдис», но мы неожиданно свернули с главной дороги и въехали в Канаву.
Я ехала кружным путем через деревню, избегая неприятную миссис Булл, примерно так, как муха в доме уклоняется от сложенной газеты. Но Канава — короткий путь в Букшоу, и сейчас ничуть не хуже любого другого времени.
Хотя черную краску «Глэдис» забрызгала грязь, она была так же резва, как будто ее только что начистили щеткой и отполировали до совершенства. Во всяком случае, ее никелированный руль сверкал на солнце.
— Тебе это нравится, правда, старушка? — спросила я, и она легко скрипнула от удовольствия.
Будет ли миссис Булл стоять на страже у ворот? Мне снова придется изображать из себя Маргарет Воул, племянницу вымышленной, но любимой старой характерной актрисы Джильды Дикинсон?
Мне не стоило беспокоиться. Миссис Булл нигде не было видно, хотя колеблющийся дым над кучами мусора мешал хорошенько рассмотреть участок.
Ее рыжий мальчик — тот, который сидел на ветках, когда я ехала по Канаве с Фенеллой, — теперь восседал в канаве на краю дороги, пытаясь прокопать путь в Китай ложкой.
Я плавно затормозила «Глэдис» и поставила ноги на землю.
— Привет, — сказала я довольно глупо. — Как тебя зовут?
Не самое блестящее начало, но я не привыкла разговаривать с детьми и понятия не имела, как к этому подступиться. В любом случае это не имело значения, потому что маленький негодник не обратил на меня внимания и продолжил производить земляные работы.
Трудно было определить его возраст, ему могло быть от четырех до семи. Большая голова неуклюже болталась на длинном и тонком тельце, он производил впечатление довольно большого ребенка или маленького взрослого.
