Мыслят, улита едет, когда-то будет…
— Истинно, государь, — подтвердил дьяк. — Журавль-то в небе, а синицу в руки дают. Матушка, инокиня Марфа, к тобе собирается, хочет просить милости и прощенья братьям твоим.
— Ладно, — ответил великий князь, — к матери утре яз сам поеду, а братних послов принимать не буду.
— Еще, государь, — продолжал Курицын, — днесь приехал с дщерью своей шурин твой, царевич Андрей Фомич. В Мячкине ночует, а где им утре в Москве быть прикажешь?
— Государь, — предложил великий князь Иван Иванович, — пусть у меня будет царевич Андрей. Яз ведь один в бабкиных хоромах остался, да и по-фряжски разумею…
Иван Васильевич многозначительно поглядел на сына, довольный его предложением.
— Добре, сынок, — согласился великий князь, — а племянницу мы у княгини моей в хоромах устроим. Там, у своей тетки, девке веселей будет.
Все вышли. Отец и сын остались одни. Взглянув на сына, Иван Васильевич молвил с улыбкой:
— Разумно ты придумал. Пусть у тобя живет царевич-то, на твоих глазах. Вишь, рымский папа к нам руку протягивает. Ты не все, а токмо суть дела дворецкому своему Данилушке доверь, накажи доглядывать, кто и когда бывать у Андрея-то будет. У тобя ведь, как у Курицына, дар Божий на чужеземные языки. Яз же сего не могу. Ты по-грецки разумеешь?
— Хуже других языков разумею. И баить добре, как по-фряжски, не могу еще.
— И сие ладно, сынок, — заметил Иван Васильевич, — ты о сем молчи, бай же токмо по-фряжски, дабы не боялись при тобе некои тайности кратко меж слов сказывать по-грецки наши-то греки, из двора моей княгини. О Рыме и о папе могут, что нужно для нас, сказывать, о Казимире, о ливонских немцах и прочее. Вороги, сынок, круг Руси хороводом кружат, все они друг с другом крепко за руки держатся…
Иван Иванович с благоговением глядел на отца. Поражали его зоркость и ясность мысли государя. Все непонятное и трудное он вмиг делает простым и ясным.
— Днесь яз спокойней, Иване, — продолжал великий князь, — помогает мне Бог…
— Ты сам Богу-то помогаешь Русь устроить! — вырвалось невольно у Ивана Ивановича.
— Благо, Иване, что не слышат тобя ни бабка, ни митрополит, — сказал он шутливо, — а то почли бы тобя за еретика, яко дьяка Курицына почитают. Так вот, баю, ныне яз покойней. Первое — то, что Новугороду не подняться больше, другое — челобитье братне показывает, что у них нету нигде никакого оплечья, была одна надежда на Казимира — и той нету; третье — ежели король упускает сей случай, то воевать ныне с нами не может. Немцы же, сколь бы их ни было, далее Пскова не пойдут: они в государствовании совсем неразумны. Остается на сей день токмо Орда с Ахматом. Сие же не страшит меня, токмо бы нам самим огрешек не содеять…
Июня седьмого, накануне выступления своего в Серпухов, на берег Оки, против татар, великий князь Иван Иванович обедал у отца с дьяком Курицыным и князем Иваном Патрикеевым.
— Утре, — заговорил за столом государь, — великого князя яз отпускаю на Берег с воеводами и многими полками. Посему вы доведите нам все наиглавные ратные вести.
— Ведомо мне, государи, — заговорил наместник московский и воевода князь Иван Юрьевич, — идет Орда по Дикому Полю медленно. Лазутчики бают, ждет царь Ахмат вестей от Казимира и от братьев твоих, которые вместе звали царя на Москву, а вестей ему ни от короля, ни от братьев нету. Бают, уговор у короля с ханом Ахматом, дабы к Оке царю-то идти. Выбрав же место, реку перейти и на Москву гнать. Ахмат на сие согласие дал, молил токмо, дабы король ранее его Угру-реку перешел и весть о сем немедля ему дал, он же за спиной нашей к Москве погонит с братьями, а племяннику своему, царю Касыму, со всей силой его повелит ударить в спину русским ратям…
— Добре, — остановил своего наместника государь, — а у тобя, Федор Василич, о сем что ведомо?
— Такие же и мои вести, государь, — ответил дьяк, — которые шлют мне доброхоты новгородские и псковичи. Опричь того, ведомо мне от Даниара, что Менглы-Гиреевы татары пустошить хотят у короля Казимира киевские земли и по самый Киев. Даже…
— А пошто, Федор Василич, король-то медлит?
— Смута у него в Литве. Там православные князья и бояре, особливо те, вотчины которых у рубежей наших, к Москве тянут. Хочет литовская Русь с нами воссоединения. Боится сего Казимир.
— Добрые вести сии, — обрадовался Иван Васильевич, — ныне наиглавные вороги наши — немцы да поляки, которые по уговору с папой первыми на нас напасть хотят, но не решаются…
— Токмо ляхам, государь, и хочется и колется, — заметил дьяк Курицын, — ныне, государь, как тобе ведомо, король угорский Матвей Корвин Казимира теснит и в Чехии Казимир-то еще вязнет. Да сеймики ему мешают, во всех делах вяжут.
— Верно! — воскликнул Иван Васильевич с усмешкой. — Сеймики сии, яко псы, на каждом шагу его за полы зубами хватают…
Дума о всех ратных делах затянулась надолго. Князь Иван Юрьевич и дьяк Курицын ушли поздно, почти перед ужином, который в этот день ранее обычного, в седьмом часу, еще при полном солнечном блеске долгих июньских дней. Иван Иванович же выступал утром с рассветом…
— Ныне рассвет, Иване, — сказал великий князь сыну, — и поспать не даст. Заря с зарей сходится. Пока мы ужинаем, скажу еще тобе: пусть воеводы бодрят воев тем, что на думе ты слышал…
— Яз, государь, все помню, что ты сказываешь. Пишу даже, — устало ответил Иван Иванович.
— Спать повались ты ныне поране, притомился, вижу…
— Да, государь-батюшка, токмо скажу про Андрея Фомича. Не люб он мне. Давно хотел о нем с тобой побаить. Напоминает он мне Ивана Фрязина — денежника.
— Истинно, — засмеялся Иван Васильевич, — в нем токмо и есть, что корысть, пьянство да блуд. Иван-то Фрязин пушки лить и деньги бить умеет, а сей ничего не может. Сестре, вижу, завидует сей лазутчик рымский. Все блазнит меня, дабы яз у него наследье царей цареградских купил. Папа-де коронует меня заочно, и буду носить яз титул и венец царский. А пошто? Видя богатства наши, казны собе хочет великой, а Рыму слугу купить для походов крестовых, связать нас унией. Мне же токмо Русь дорога, а посему ныне даже дружба с Менглы-Гиреем и с султаном турским дороже мне, чем пустой венец сей без царства, которым детям играть токмо.
— Сватают бабка да княгиня твоя Андрееву дочь за сына князя верейского. Снова грецкая кровь в род наш впадет, — молвил Иван Иванович.
— Пусть деют, что хотят, — отмахнулся Иван Васильевич, — пустое все.
— Нет, государь-батюшка, — возразил Иван Иванович, — Бог даст, воротимся мы из походу, поведаю тобе, что яз слышал и уразумел из бесед грецких и фряжских.
— Добре, сынок, — нахмурясь, молвил государь. — Днесь скажи, токмо кратко.
— Не с Рымом одним, а и с Новымгородом, и с Казимиром, и с удельными двор-то княгини твоей ссылается…
Глаза государя загорелись грозным огнем.
— Не гневись, государь-батюшка, яз не могу тобе солгать…
Иван Васильевич вдруг крепко обнял сына и поцеловал.
— Все сие ведаю, Иване, — проговорил он дрогнувшим голосом, — токмо ты един верен мне. Баить же о сем, как ты право сказал, будем после похода…
К концу июня князь Иван Патрикеев с тревогой великой доложил государю Ивану Васильевичу, что Ахмат с верховьев Дона на Оку двинулся.
— По каким местам идут? — спокойно спросил Иван Васильевич, преодолев охватившее его волнение.
— Передовые отряды их — яртаульные, государь, — ответил князь Иван Юрьевич, — как наши дозорные приметили, одни гонят на Венев, другие — вниз по Осетру, по левому его берегу, не то на Озеры, не то на Коломну. Может, и другими путями еще к Оке норовят…
— Добре, — воскликнул Иван Васильевич. — Раз Ахмат к тому берегу близится, мне надобно поближе к своему быть. Бью челом тобе, Иван Юрьич. Сей же часец поди приказы всем воеводам полков моих разошли, дабы утре, после раннего завтрака, к походу готовы были. Яз сам поведу войско свое на берег у Коломны. Великому же князю Ивану Иванычу, князю Андрею и всем воеводам, которые с полками вдоль Оки
