— Пасха-то, государь, нонешний год апреля восемнадцатого, — заметил дьяк Майко, — значит, красная горка двадцать пятого, а с нее и свадьбы начнутся. Мыслю, известит о сем нас князь-то Михайла…
— Ну, значит, время у нас еще есть, — сказал Иван Васильевич. — Другое дело — пусть князь Василь Иваныч Ноздреватый собирается в Крым. Курицына из полона выручать надобно. Сие наиглавное. Да гляди, Андрей Федорыч, не токмо на тверских бояр, а и на московских, да на князей наших удельных гляди. Снова Казимир-то захочет, дабы Тверь стала на Москву дверь. Разумеешь?
— Разумею, государь. Разреши в сие трудное время всяк день вести тобе доводить без зова твоего…
— Добре, приходи, а сей часец иди с Богом, Андрей Федорыч…
После ухода дьяка Иван Васильевич, ласково усмехнувшись, обернулся к сыну и спросил:
— Как здравие сношеньки?
— Лучше. Не так уж тошнит.
— Сие пройдет, сынок, вборзе, а осенью, Бог даст, внука мне подарит…
Иван Иванович просветлел на миг, но тотчас же лицо его снова померкло.
— Вот приказал ты дьяку глядеть за нашими князьями да боярами, — заговорил он, — а яз через своих людей ведаю: грек из семьи Траханиотов, именем Петр Димитриев, приехал на службу из Венеции к молодому князю верейскому, к Василь Михайлычу. Женился он на дочери княжого человека по имени Яков и часто ездит из Вереи в Тверь, а из Твери в Литву…
Иван Васильевич нахмурился, а молодой государь продолжал:
— Ведомо мне, что некоторые из греков, да и из наших бояр и боярских детей, тоже в Верею ездят. Мыслю яз, большое гнездо латыньское из Москвы через малое гнездо верейское нити свои во все концы тянет, ко всем нашим ворогам: своим и зарубежным…
Иван Иванович замолчал и вопросительно поглядел на отца. Тот, задумавшись, долго смотрел на морозные узоры слюдяных окон, сверкавшие в лучах утреннего солнца, а потом вдруг спросил:
— Ты со мной будешь обедать?
— Нет, государь-батюшка, Оленушка меня ждет.
— Ну, иди. Токмо о наших ратных приготовлениях против князя тверского добре поразмысли. После все подробно мне доложишь и подумаем вместе. Жаль, Федора Василича все нет. Тверь надобно нонешним летом покорить, яко Новгород, а Верею за Москву взять…
— Истинно так! — воскликнул Иван Иванович. — Дабы Казимир не успел на нас ополчиться…
После марта семнадцатого, когда с гор вода бежит, а рыба с зимовья трогается, спешно отъезжал в Крым воевода князь Василий Иванович Ноздреватый, и дорожный поезд его еще затемно стал у двора государевых хором, окруженный сопровождавшей его крепкой стражей из московских конников и Данияровых татар.
Светало, и ранняя заря багровила печной дым, обжигала огнем бегущие тучки, золотила кресты кремлевских церквей и высокие крыши княжих и боярских хором, смелей и смелей сверкая в слюдяных окнах светлиц и вышек, солнечный луч играл и вспыхивал на золоченых петушках и рыбках, вертящихся по ветру над башенками-смотрильнями.
Москва не спала, в церквах после утрени уже звонили к часам. В трапезной Ивана Васильевича токмо что накрыли стол для раннего завтрака. За столом сидели оба государя, воевода князь Василий Иванович Ноздреватый и дьяк Майко. Дворецкий, князь Петр Васильевич Великий, служивший государю еще в походах против Ахмата, распоряжался застольными слугами. Иван Васильевич был приветлив с князем Ноздреватым и милостиво из своих рук наливал вина в его чарку.
— Дай Бог тобе пути, Василь Иваныч, — говорил государь, чокаясь с князем Ноздреватым. — Впрочем, за сие яз не беспокоюсь и советов тобе не даю. Лучше меня Поле ведаешь. Помню походы твои, особливо к Сараю во время войны с Ахматом…
— Рад служить тобе, государь, и ныне, — отвечал Ноздреватый, — как ранее служил.
— Добре служил и как боярин и как воевода, — сказал Иван Васильевич и, обратясь к дворецкому, продолжал: — Холодное-то все приели мы, прикажи-ка горячую уху подавать, да и стерлядок горячих на противне. Василь Иваныча в путь-дорогу посытней покормить надобно. Да к медам и водкам добавь фряжского.
— Василь Иваныч, — заговорил молодой государь, — порадей ты в Крыму-то о Курицыне…
— Верно, — подтвердил Иван Васильевич, — мы о сем в грамотах не пишем Менглы-Гирею, но сие наиглавное. Потом тобе грамоту пришлем, когда более о полоне его ведать будем…
Иван Васильевич замолчал, о чем-то вспоминая, и потом продолжал:
— О том же, что в грамоте царю Менглы-Гирею нами писано, ты и ему и вельможам его в мыслях добре утверди. За великие услуги против царя Казимира, которому он клятву сложил и земли ворога моего воевал, яз дела Менглы-Гиреевы сам крепко берегу. Скажи ему от меня: брат, мол, твой Нурдовлат по ярлыку твоему и приказу хотел к тобе пойти. Яз же, тобя оберегаючи, не отпущаю его, как и прочих братьев. Убытки и трудности для земли своей чиню тобя ради, ибо худо от братьев тобе будет. Снова из-за царства с тобой воевать будут. По собе сие ведаю…
Иван Васильевич горько усмехнулся и смолк.
— Государь, — напомнил отцу Иван Иванович, — еще в грамоте есть о недаче подарков…
— Истинно, — поддержал дьяк Майко, — а грамоту Скарие евреину яз, государь, переписал начисто и принес листики злата и чекан, дабы печать свою привесить…
— Добре, — молвил Иван Васильевич и, обращаясь к Ноздреватому, добавил: — Еще, Василь Иваныч, уясни Менглы-Гирею, что Барашу, сыну князя Именека, за небрежение его к делам моим и к царевым яз подарков не шлю. Приказал Менглы-Гирей проводить моего боярина до Мерла, а Бараш, не хотя боярина проводить, пошел прочь. За то нонеча и подарка ему нет. Да еще скажи Менглы-Гирею: Послал он ко мне своего человека Сарыку — без дела. Яз его на сей раз пожаловал тобя ради, а впредь бы ты ко мне бездельных людей не посылал…
— Такие послы, государь, — усмехаясь, сказал князь Ноздреватый, — токмо волю им дай, всю казну твою разорят.
— А мы им руки отобьем, — весело продолжал Иван Васильевич. — Ты же не забудь, прикажи еще моим именем Хосе Асану и Кокосу, дабы купили мне лалы, да яхонты добрые, да и зерна жемчужные, какие наивеликие и баские у купцов есть. Прислал бы их мне, а цену яз заплачу, да и сверх того своим жалованьем пожалую.
Обернувшись к сыну, он сказал с оживлением:
— Ты помнишь, Иване, Гуил-Гурсиса, который письмо прислал по-латыни, а ты перевел его мне?
— Помню, батюшка, — ответил Иван Иванович, — купец наш Гаврила Петров письмо его привез. Баил он, что по-другому Гурсиса звать Захария или Скария, что евреин он…
— Хотел сей Скария на Москве у нас жить, и яз того хочу. Ну, читай, Андрей Федорыч, мою грамоту.
Дьяк Майко достал из ковчежца небольшой кусок пергамента и стал читать:
— «Божиею милостию, великий господарь Русской земли, великий князь Иван Василич, царь всея Руси, Володимерьский, и Московский, и Новгородский, и Псковский, и Югорьский, и Вятский, и Пермяцкий и иных Скарие Евреину. Писал к нам еси с нашим гостем с Гаврилой с Петровым о том, чтобы тобе у нас быть. И ты бы к нам поехал. А будешь у нас, наше жалованье к собе увидишь. А похочешь нам служить, и мы тобя жаловать хотим. А не похочешь у нас быть, а всхочешь от нас опять в свою землю поехать, и мы тобя отпустим добровольно, не издержав».
— Добре, — сказал государь Иван Васильевич, выслушав всю грамоту.
Дьяк Майко, взяв хорошо очиненное гусиное перо, осторожно обмакнутое в чернила, на обороте грамоты написал: «По повелению государя грамоту от его имени подписал духовник государя Митрофан».
Просмотрев еще раз внимательно грамоту, Иван Васильевич возвратил ее дьяку, молвив:
— Скрепи моей золотой печатью.
Дьяк достал тонкий шелковый шнурок алого цвета, продел сквозь нижний конец пергамента, соединил оба конца его и обернул с обеих сторон тонкими золотыми пластинками.
