Слушая это, Иван Васильевич усмехался и вдруг спросил Геронтия:
— Отче, мыслю яз, наша православная церковь может меры принимать и против иноземных духовных, ежели они меру прав своих превышают.
— Таких, государь, строптивых и дерзких, — ответил Геронтий, — можно по уставам церковным обуздать в наших темницах подземных, а то и к старцам в Симонов монастырь послать в «тесное заключение». Мыслю, сие умерит и дерзость Геннадиеву.
— Не чернецам, — воскликнул князь Патрикеев, — дела государевы судить, которые он на пользу державы Русской направляет!
— Государь, — молвил Курицын, — яз бы к сему добавил: надобно и о самом Геннадии подробно с великокняжескими наместниками все вызнать, каковы его истинные мысли и цели. Пусть он делает, что хочет, но токмо совместно с наместниками твоими новгородскими Яковом и Юрьем Захарычами, дабы глупых огрешек не было и зла бы от них и ропота ни в Новомгороде, ни в Москве против тобя, государь, не копилось…
Митрополит встал, осенил себя крестом и молвил:
— На сем, государь, мы думу нашу кончим, и яз напишу Геннадию послание, дабы обыскивал он еретиков токмо с государевыми наместниками и посадил бы в подземную новгородскую темницу латыньского монаха Вениамина за еретичество и вмешательство в дела государевы. Присланных же к нам жидовствующих пусть обыщет вместе с наместниками и о суде своем нам сообщит.
Иван Васильевич строго оглядел всех и произнес:
— Ин будь по-вашему! — И обратясь к новгородским попам и дьякам, сказал:
— А вы уразумейте все, что нам надобно. Посему, как вас примет архиепископ Геннадий и что содеет с вами, вы за общим своим подписом напишите обо всем богомольцу нашему митрополиту яко главе церкви русской православной.
Прощаясь с Геронтием, Иван Васильевич сказал:
— Мне надобно, отче, быть у собя в хоромах до обеда, ты же тут купно с князем Патрикеевым и дьяком Курицыным составь Геннадию послание, как мы с тобой обдумали, а список с него принесет мне Федор Василич к обеду.
В это время дворецкий митрополита доложил, что прибыл за государем дьяк Майко.
Приехав с обоими окольничими в свои хоромы, Иван Васильевич прошел с ними прямо в свою трапезную, всю уже убранную для троицына дня только что срубленными молодыми березками. Словно далекое детство заглянуло в княжии хоромы. В покоях сладко пахло молодым листом и соком березы. Иван Васильевич жадно вдохнул свежий запах зелени и, улыбнувшись, весело сказал вслух свои мысли:
— Иван мой утре беспременно приедет. Он тоже с издетства любит в хоромах наших кудрявые березки в троицын день.
Старик Плещеев улыбнулся ласково и молвил:
— Пригонит, пригонит к нам утре наш государь-то, осветит хоромы наши своей юностью… Беспременно пригонит… Может, и сноху твою со внуком привезет…
Иван Васильевич, обернувшись к своему дворецкому, приказал:
— Приведи-ка сюды наших купцов, гостей московских, воротившихся с товарами заморскими из чужих земель…
Обратясь к своим окольничим, он шутливо добавил:
— А наших купцов на рубежах-то литовских, чаю, и на сей раз грабили!
— Вестимо, государь, — ответил с усмешкой боярин Плещеев, — так испокон веков на всех рубежах гостей богатых да купцов грабят мытники и прочие…
— Будь здрав, государь, — входя в палату и земно кланяясь, заговорили гости — купцы Игнат Верблюд, Тишка Коврижкин и Гридя Лукин.
— Будьте и вы здравы, — милостиво ответил Иван Васильевич, — как дошли?
— Милостью Божьей живы-здравы, государь, — вперебой заговорили купцы, — токмо в товарах у нас ущерб великий.
— Где же вас пограбили? — спросил государь.
— Сперва у господаря молдавского, а после у литовских рубежей, — ответил Игнат Верблюд.
— И нас тамо же, — добавили Лукин и Коврижкин.
— А где больше-то грабили? — спросил Иван Васильевич.
— Твои товары, государь, которые я вез, более пограбили у литовских рубежей, — ответил Верблюд.
— А наши товары и тамо и тут грабили одинаково, — пожаловались Коврижкин и Лукин.
— А что ж на руках у вас осталось? — смеясь, полюбопытствовал Иван Васильевич.
— У господаря-то молдавского, главное, нас мытом великим обидели, а в Литве сверх мыта много и товаров насильно поотымали, — заговорил снова Верблюд. — Так вот у Тиши Коврижкина, что от митрополита ездил, киевские мытники, жидовины Симха и Рябичка, силой отняли для наместника киевского Юрия Пацовича камку амазскую, а у Лукина, что для князя Патрикеева ездил, насильно взяли сто аршин тафты черной йездской и два аршина шелка кафинского, да захватили для Домоткана, воеводы киевского, епанчу бурскую, да тесьму кусками разных цветов, фунт имбирю, фунт перцу… А в Дебрянске[140] держали нас пять недель и силой отняли: две камки бурские, сто восемьдесят четыре локтя тафты бурской и йездской, семь чириков шелку алого, четырнадцать брусов мыла грецкого…
— Сколь же товару для митрополита и для князя Патрикеева уцелело? — спросил Иван Васильевич.
— Не ведаю. У тобя же, государь, Бог помог мне наиценных два ковра схоронить да тридцать семь лал дорогих и много жемчуга крупного, десять брусов мыла грецкого да кубки грецкие.
— И сие добре! — воскликнул с усмешкой великий князь. — А какие новости есть за рубежом?
— Сказывали нам, — ответил Игнат Верблюд, — что прошлое лето господарь молдавский под руку круля Казимира стал и присягнул ему вместе на турков идти. Бают, сговор сей папа рымский урядил, обещав им свою помочь…
Государь нахмурился и глухо молвил окольничим:
— Добре. Пождем еще, что из сего выйдет. Токмо султан-то нам нужней папы…
Иван Васильевич неожиданно насмешливо улыбнулся и сказал купцам:
— Ну, топерь идите к митрополиту и ко князю Патрикееву, порадуйте их так же прибылью, как и меня…
После обеда, когда слуги убрали все со стола, оставив только флягу с теплым красным заморским вином, Иван Васильевич продолжал беседу с дьяком Курицыным.
Государь, потягивая медленно вино из кубка, говорил задумчиво:
— Остарели, видать, мы с тобой, Федор Василич, больно пристрастились к винам фряжским и к любомудрию.
— Прости, державный, не согласен яз с тобой, — заговорил Курицын. — Ведь мы же хорошо исполняем свою службу? Ведем переговоры с крулем польским и другими государями и новые законы составляем.
— Так оно так, — задумчиво продолжал Иван Васильевич, — токмо мы все более и более думаем о счастье либо о горе человечьем. Вот и днесь принес ты мне список с послания Геронтия к Геннадию. Оба вы с митрополитом написали ясно, вразумительно и строго, а уж мы и забыли о сем и, как старые бабы, про горе и счастье человечье баим, про свои минувшие годы вспоминаем, а вот сей часец яз о стариковской болтовне Илейки вспомнил.
— Что ты, государь, — возразил Курицын, — его болтовня часто весьма мудрой была.
— Бывала иной раз и мудрой, — заметил Иван Васильевич, — да с чудачеством, да со старинными притчами и разными сказками детскими.
— А все же вельми любопытно и мудро у него иной раз выходило, — молвил Курицын. — Старик-то краснобай был. Ой в любви женской много понимал. Раз Илейка мне сказывал про Адама и Еву. «Бог-де, — баил он, — Еву из ребра Адамова изделал, а потом-де так и повелось, что мужик ищет ту женку, которая из его ребра изделана, а найдет — до конца жизни ее одну и любит».