как и кто из других еще может пострадать. «Державный» был в большой ярости…
Началось же, как говорили на Москве, все с того, что некто Мунт-Татищев, из детей боярских великого князя, «пришел сплоха подшутил» боярину Образцу, служившему у князя углицкого Андрея, сказав, будто великий князь хочет князя Андрея поимать, а удел его взять за Москву.
Перепуганный углицкий князь, боясь старшего брата, хотел было в тот же час тайно бежать в Литву, но бояре углицкие отговорили. Они посоветовали ему обратиться к наместнику московскому, к Патрикееву, князю Ивану Юрьевичу, который при дворе московском тогда в большой силе был: просил бы он Патрикеева помочь ему переговорить с самим государем. Иван Юрьевич уклонился от этого, но «державному» обо всем происходящем подробно доложил.
Государь в гневе приказал бить кнутом Татищева на торге и вырезать ему язык. Митрополит Геронтий еле-еле отмолил у Ивана Васильевича оставить легкомысленному Татищеву его болтливый язык…
Узнав об этом, князь Андрей осмелел и решил лично объясниться с государем. Иван Васильевич встретил брата дружелюбно, сказав:
— Брат мой! Клянусь тобе небом и землей, Богом сильным, творцом всея твари! В мыслях у меня против тобя того не бывало. Иди с Богом к собе в Углич…
Он перекрестился и поцеловал брата.
В это время вошел дьяк Курицын.
— Будьте здравы, князья! — сказал он, кланяясь обоим братьям. — По строгому розыску объявилось: Мунт-Татищев шуткой пустил слух о поимании князя Андрея…
— Яз же за пуск им лжи сей, — резко прервал дьяка государь, — с него самого шкуру повелел спустить кнутьями на торгу. Какие еще есть вести, Федор Василич?
— Днесь же, по приказу твоему, — ответил дьяк, — еще двое кнутьями биты на торгу будут. Князь Ухтомский — за лживую духовную, якобы она покойным князем Андреем-меньшим писана в пользу Спасского монастыря на Каменном… Еще бит будет и другой — дворский Хомутов за такую же подложную грамоту, якобы того же князя Андрея, в пользу Чудова монастыря.
— Добре. Скажи, Федор Василич, как ныне суды судил и утверждал решения великий князь мой Иван Иваныч? Как здоровье его тобе показалось? Твой глаз-то все едино что отцовский… Зело любишь ты сынка-то моего…
— Ломота, государь, в ногах у него. Иной раз, баит, на крик кричать ему хочется…
Иван Васильевич вздохнул.
— Вина много пьет, — тихо промолвил он, — особливо фряжского и немецкого. Лекаря бают, от вина ноги-то у него болят. Пытал яз о болезни-то Ванюшенькиной — камчугой [143] лекаря ее зовут.
От болезни сей страданья великие, но смерти не бывает…
— И-и, державный! — с печальной улыбкой проговорил Курицын. — Мы вот с тобой и более его фряжского-то пьем, а здравы!..
— Как кому, Федор Василич, люди-то разные, — тихо продолжал государь, — и вдруг громко спросил: — Из-за рубежей какие вести есть?
— Грамота от жидовина Скарии. С Богданом-армянином прислал. Жалится тобе на Стефана, господаря молдавского. Ограбил и мучил он Скарию-то за то, что хочет тот идти к тобе на верную службу со всем родом своим…
— Ведаю все, ведаю, — раздраженно заметил Иван Васильевич. — Нитка сия все из одного узла тянется, от польско-литовского и рымского… Не зря воевода Стефан в руку Казимиру играть стал…
— Верно, государь! — горячо откликнулся Курицын. — Забыл он, что через дочь свою ныне кровной родней тобе стал…
— А главное, забыл, что государством не саблей править надобно, а разумом, да своим разумом-то, а не чужим… Скажи, как вятчан за нестроенье и смуту казнили?
— Смута сия не своя была, а сеялась из Новагорода. Посему токмо трех главных крамольников повесили. Некоих же торговых людей вятских в Димитров сослали, а некоим из вятских земских людей земли под пашню дали у нас в Боровце да в Кременце. Из Новагорода же за последние семь дней пятьдесят семей лучших гостей перевели в Володимир…
— Пригляди-ка ты сам, Федор Василич, — добавил государь, — дабы о житьих наместники наши новгородские не забыли, вывели бы на Москву семь тысяч житьих-то, как намечено было…
Иван Васильевич помолчал, прошел два раза вдоль покоя и обратился к брату Андрею:
— На двенадцатое августа фрязин Павлин Дебосис на Пушечном дворе слил нам пушку великую, какой еще на свете не бывало, — сказал он, но, вспомнив о своих делах, резко повернулся к дьяку и спросил: — Сколь время ждет приема Делатор,[144] посол рымского короля Максимилиана?
— Делатор-то из Рыма пришел девятого еще июля. С нашим послом вернулся, с греком Юрьем Траханиотом.
Государь нахмурил брови:
— Пошто ж ты мне про него не напомнил, Федор Василич? Не гоже сие!..
— Государь, — заговорил, смутясь, Курицын, — не моя вина в том, что посол-то рымский заболел вборзе, как приехал, и вот лишь в последние дни ему полегчало. Ныне хотел яз просить тобя, когда принимать его укажешь.
— Утре, перед обедом, в передней своей приму, а ты, Федор Василич, за толмача мне будешь. Ну, идите с Богом…
Иван Васильевич, прощаясь, опять поцеловал брата, а дьяку милостиво подал руку.
Вскоре после приема Юрия Делатора, посла от римского короля Максимилиана, сына германского императора Фридриха, прибыл к московскому государю в тысяча четыреста восемьдесят девятом году, в июле, двадцать третьего дня, посол от короля польского Казимира, князь Масальский Тимофей Владимирович.
В этот день за ранним завтраком у государя Ивана Васильевича делили с ним трапезу князь Иван Юрьевич Патрикеев и Василий Иванович Китай, московский гость, приехавший из Новгорода с докладом об исполнении им поручений государя по наблюдению за делами Ганзы.
Василий Китай рассказывал о порядках ганзейской торговли и о том, где и как можно стеснить льготы ганзейцев в ущерб их торговле.
— И в пользу тезки моего и друга Ивана, короля датского, — добавил Иван Васильевич.
В дверь постучали, и дворецкий впустил дьяка Курицына.
— Будь здрав, государь, — сказал он, кланяясь всем присутствующим. — Прибыл днесь посол от короля польского Казимира. Когда сего посла принимать будешь?
— Кто посол-то?
— Князь Масальский Тимофей Володимирыч, со Смоленщины, литовец, — ответил Курицын. — А король-то прислал большую грамоту…
— Присядь-ка вот тут, — указал Иван Васильевич на скамью вблизи стола. — Выпей фряжского и сказывай.
— Твое здоровье, государь, — молвил Курицын, приняв кубок от дворецкого, и продолжал: — Спорит король-то все за наши земли в Литве, жалуется на наезды порубежные, жалуется на Федора Иваныча Бельского и других князей…
— Все Лазаря поет! — усмехнулся Иван Васильевич. — Ну, да о сем потом поговорим, а сей часец вот подумай с нами о Ганзе. Любопытно о ней Василь Иваныч сказывает. Продолжай, Василь Иваныч.
— Ныне, когда Ганза дружбу ведет с Ливонским орденом, они много собе торговых льгот добыли в ущерб русской, особливо московской торговле. Главный же путь заморской торговли из Новагорода идет вдоль берега Финского залива до Наровы-реки, где у свеев сильная крепость Ругодив, а Нарова-река служит рубежом между орденом и новгородской землей.
— Свеи же ныне во вражде с датчанами. Сие нам ведать надобно, — добавил многозначительно дьяк Курицын.
— Верно, — помолчав, сказал государь. — В полуденной Карелии свеи много градков строят за
