— Добыли, Федор Василич, — с увлечением воскликнул Саввушка, — лебедя, гуся и трех уток!
Государь довольно усмехнулся:
— Добре ныне брали соколы. А у тя, Федор Василич, есть еще задоришко на соколиную охоту? Поедем в ближние дни, ежели погода будет? А?.. Дивная ныне осень-то!..
— Задоришко-то, может, и есть, да где мне верхом носиться, ноги сдают совсем. Тяжко мне ныне и в седле сидеть и на стремена опираться… Бери с собой внука Митеньку… Вишь, он глаз с тобя не сводит…
— Возьму, возьму, — засмеялся государь, — а ты, Федор Василич, ежели скакать на охоте за борзыми птицами на коне не хочешь, скачи борзыми своими мыслями по землям зарубежным…
— Скачу по мере сил, государь. Ныне вот сбил и пымал одну из вражьих вестей, которая не хуже твоего лебедя.
— Дедушка! Когда же ты меня возьмешь на соколиную охоту? — нетерпеливо воскликнул внук Димитрий.
— В первый же погожий день, Митенька. Тогда и сокола тобе подарю, а Саввушка и сокольники все тобе укажут и расскажут, когда и как сокола на дичь с руки спущать…
Иван Васильевич ласково улыбнулся Митеньке, засиявшему от радости. Взглянув на государя, Курицын тихо и задумчиво проговорил:
— Днесь, в столь погожий денек, яз все необычными мыслями занят, которые не в голове, а в сердце родятся и, может, никому, опричь меня, не надобны… Все днешние радости и горести наши, государь, когда уходят далеко в прошлое, становятся для нас сладостным сном и томят душу, как в сказке, до слез своей светлой печалью…
— Люблю яз, Феденька, — так же задумчиво молвил Иван Васильевич, — наши беседы с тобой о высоких мыслях и чувствах, ласковых и свежих, как первые весенние деньки. Отдыхаем мы в такой светлой печали, забываем о зле человеческом.
Иван Васильевич помолчал и, усмехнувшись, добавил:
— Все же от суеты сует мира сего нам не отойти! Видать, «довлеет дневи злоба его»… Поведай же мне, какую ты весть ныне «заполевал» на полях иноземных?..
— Идет, государь, недобрый слух, — ответил дьяк Курицын, — будто великий князь литовский заедино с братьями, с королем Яном-Альбрехтом польским и Владиславом угорским, двинул полки свои на свояка твоего Стефана молдавского. Хотят они его с воеводства согнать, а на его стол поставить Сигизмунда, брата своего. Осадили они Сочаву, но не могут ее взять — так добре обороняет воевода Стефан стольный град свой.
Иван Васильевич мрачно и зло усмехнулся.
— Поклонятся еще нам и зять наш и круль польский Ян-Альбрехт, — сказал он жестко. — Баил яз тобе не единожды, что Менглы-Гирей важней мне зятя моего. Ляхи и Литва ничто сотворить Стефану злого не смогут. Не забыл, чаю, ты, что Крымская орда, по тайному приказу нашему, у ляхов на спине, яко рысь, сидит и с июля Литву зорит, жжет и полоны берет коло Винницы и Киева. Сам король и зять мой помогают нам в сем, желая отвратить глаза наши от войны их с моим свояком Стефаном молдавским. Они оба сеют слухи о грозных татарских нападениях и сим токмо страх на своих людей наводят.
— Как еще о сем сказать? Не будут ли слухи сии в пользу и зятю твоему? Обвинить он нас может перед иными государствами, что мы на него татар поганых насылаем?
— Не обвинит. У тобя ведь, Федор Василич, все его челобитья к нам в ларях хранятся, — ответил Иван Васильевич. — Опричь того, я верю, что Стефан-то и один с Литвой и ляхами управится. Великий он воевода и на ратном поле чудеса творить может, и полки его добре обучены. Турок и тех бивал не раз на ратном поле. Все, Феденька, идет добре, как нам надобно. Льется вода на нашу мельницу.
Иван Васильевич задумался и через некоторое время, обратясь к Курицыну, добавил:
— Все же для грядущей нам пользы пошли-ка к зятю боярина Петра Григорича Заболотского с братом твоим Иваном Волком и вели боярину Петру так сказать от моего имени князю Лександру: «Памятуючи с тобой о нашем докончании, наказываем мы ныне к тобе, чтобы ты, зять наш, на Стефана, воеводу молдавского, не ходил, а был бы с ним в мире, и Стефан хочет того, чтобы ты с ним был в мире, а на недруга — недруг».
— Добре, государь, исполню волю твою. Есть у меня еще и другая весть для тобя нежданная, — молвил Курицын, — добрая весть.
— Ну, сказывай, чем порадовать можешь? — ответил Иван Васильевич.
— Сестра твоя, государь, Анна Васильна, великая княгиня рязанская, извещает тобя, что через два дни на Москве будет…
— Добре. Рад яз повидать ее. Токмо почто яз ей спонадобился? Ты, Федор Василич, достань-ка из ларя на всяк случай все докончанья наши с Рязанью, а сестру в мои хоромы помести. Пусть принимает гостью невестка моя Оленушка, а внук Митенька едет навстречу бабке своей от Елены Стефановны, а с ним от меня пусть едет свою родную тетку встречать с великим почетом княжич Юрьюшка…
Проехав по Земляному городу от Покровской заставы, что у церкви Покрова, к Спасскому монастырю, где переправа через Москву-реку в Кожевники, у Вражка, Анна Васильевна, вдова великого князя рязанского, раздвинув в своей колымаге занавески, увидела, как на ладони, такой родной, с раннего детства знакомый Кремль, перекрестилась и заплакала. Так вся в слезах и вышла из колымаги навстречу к племянникам — родному и внучатому, Димитрию, обняла и поцеловала обоих, а благословив их, огляделась кругом и, улыбаясь, сквозь слезы, молвила:
— Яз, детки, узнала, носом почуяла, что мы в Кожевниках.
— А отсюда, баба Аннушка, мы еще раз Москву-реку переедем по новому мосту. Он на ладьях укреплен, у Чушковых ворот. Ты не бойсь, бабушка. Мост сей крепче прежнего, живого, что из бревен был цепями связан…
Вдруг Анна Васильевна широко раскрыла глаза и, крестясь, испуганно забормотала:
— Господи Исусе Христе! Владычица Пречистая! Не пожар ли у Монетного двора?!
— Что ты, что ты, тетушка Анна, — заговорил княжич Юрий Иванович, — сие не пожар. Сие дым от множества горнов и плавильных печей, в которых ныне много плавят серебра и меди на болванки. Из сих болванок рубли рубят. Округ старого и нового Монетного двора живут ныне литейщики, златокузнецы и чеканщики.
— Их так много тут живет, бабунька, — добавил внук Митенька, — что целую новую слободу построили — Новокузнецкую, с церковью Спаса Преображенья на Болвановии, с улицами Болвановками, Монетчиковыми, а горны для плавки день и ночь горят и дымят на монетных дворах.
— Отец сказывает, что великое множество изготовить надобно нам денег: гривен всяких золотых, больших и малых, рублей нарубить и полтин серебряных. Для всей Руси деньги нужны. Топерь никто, окромя Москвы, не смеет деньги бить… — пояснил княжич Юрий Иванович.
— И медных мелких денег тоже надобно и для хрестьян наших, и для сельского торга в рядках и рядочках, и было бы чем хрестьянам платить оброки и на что одежду покупать, а в городах для черных людей, ремесленников, также деньги нужны — харч и прочее покупать у мелких торговцев, — добавил Митя.
— Видать, много перемен на Москве ныне, — заметила княгиня Анна Васильевна. — И Пушечный двор, и деньги златые, серебряные, и Грановитая палата, и новые храмы Божьи построены… Вижу вот и новые стены каменные круг нашего Кремля. Дай Бог здоровья Ванюше, брату моему, государю великому всея Руси!
При этих словах она истово перекрестилась и, обратясь к племянникам, сказала:
— Ведите меня к брату моему в хоромы, челом бить хочу ему о многом.
Государь Иван Васильевич встретил сестру у себя во дворе перед красным крыльцом, обнял ее и поцеловал троекратно, потом отодвинул от себя и ласково молвил:
— Как ты, Аннушка, на покойную нашу матушку походишь…
Он снова крепко обнял ее, поцеловал и спросил:
— Как здоровье твое, Аннушка? Как Бог тобя милует?
— Милует еще, Ванюша. Токмо вот зять твой не жалует…
— Ну о сем, Аннушка, у меня в покоях побаим подробно. Там для тобя давно уж стол собран.
