пожалуй, нам не миновать бы лап фашистских молодчиков.
— Но как вы не разбились? — удивился я. — Как вы посадили горящую машину в лесу?
— Откровенно говоря, — усмехнулся летчик, — я и сам не могу представить себе, как все произошло. Повезло… Я думал, что уже гроб… Он помолчал, сдержанно улыбаясь, и добавил: — А конструктора «утенка» я бы расцеловал! Это не машина, а сущее чудо! Она словно специально сделана для таких передряг. На любой другой нам был бы каюк…
— Самолет сгорел? — поинтересовался командир партизанского отряда.
— Дотла, — ответил летчик. — Жаль птичку. Уже третья сгорела с начала войны, а меня огонь не берет. Когда ожоги Криворученко зажили, мы отправились по заданию. Здорово тогда мы померзли, поголодали, и все, что ни ели, было несоленым. За щепоткой соли наши советские люди на оккупированной территории ходили за сотни километров.
Из второй ходки в тыл врага мы с Криворученко вернулись совсем недавно. И хотя уже стояло лето, поход оказался не менее трудным. На этот раз нам приказано было проникнуть в район, где не было партизан, и доставить радиостанцию разведывательной группе, проникшей на один из железнодорожных узлов. Мы пробрались через передовую на лесистом участке Западного фронта, углубились на оккупированную территорию и в условленном месте приняли на свои сигналы сброшенный с самолета парашют с прикрепленным к нему грузовым мешком. В мешке были рация, батареи, оружие, боеприпасы, различные продукты, но мы едва успели унести рацию и батареи. Все остальное досталось карателям, которые заметили нас и кинулись в погоню.
Мы попали в тяжелое положение. Еды не было. Был табак, но не было спичек. К счастью, у меня сохранилось увеличительное стекло, так что днем, при ясном солнце, можно было курить и разводить огонь.
Мы бродили две недели по лесным чащобам, измотались, изголодались. В конце концов нам удалось выполнить задание и на обратном пути собрать ценные разведывательные данные для нашего командования, но потом долго пришлось приходить в себя.
Эти две ходки в неприятельский тыл прочно скрепили нашу дружбу. Между нами установилось то взаимное понимание, без которого немыслима работа разведчиков в паре и которое гарантировало нас от всяких случайностей. Я убедился, что Криворученко, одаренный природной смекалкой, обладает именно теми качествами, которые так дороги в разведке. Горячий и шумный, очень энергичный и деятельный, он отличался смелостью, выносливостью, мог переносить любые невзгоды, приноравливаться к любой обстановке и, когда сталкивался с неожиданным, принимать смелые и остроумные решения.
Домик, в котором квартировал Криворученко, стоял на окраине города, над глубоким оврагом с крутыми склонами, поросшими ольшаником. Оба склона оврага были изрыты небольшими пещерами с узенькими лавками, в них население укрывалось от бомбежки. Окруженный небольшим садиком, домик приветливо и доверчиво смотрел оконцами на улицу. В его старательно протертых стеклах плескалось утреннее солнце.
Меня встретила хозяйка Криворученко — седенькая тихая женщина.
Она отказалась эвакуироваться из города и осталась хозяйничать по дому, заботясь о Семене, к которому привязалась, как к сыну.
Чистота и порядок, царившие в трех маленьких комнатах, были удивительными для этих суровых, беспокойных дней.
Стол под гладкой белой скатертью, кровати, застланные отглаженными кружевными покрывалами, тщательно вымытые полы, много цветов, приятный запах какой-то сушеной травки, и нигде ни паутинки, ни соринки.
— Хорошо у вас! — сказал я, присаживаясь на диванчик.
Хозяйка вздохнула и промолчала. На мой вопрос, где же Семен, ответила:
— По воду пошел. Сейчас явится… Да вот он идет.
В прихожей показался Семен. Он отнес ведра с водой на кухню и вернулся в комнату голый до пояса, босой и, как всегда, веселый.
— Завтракали, Кондратий Филиппович? — спросил он вместо приветствия.
— Не успел, — признался я.
— И отлично! — заметил Семен. — Пока мы будем говорить, мамаша нам что-нибудь сообразит. Пойдемте в сад…
Он вынес во двор байковое солдатское одеяло и расстелил на траве, в холодке. Мы прилегли и поначалу закурили.
Нам предстояло заранее обсудить, как мы найдем друг друга в тылу врага. Надо было разработать несколько вариантов связи, строго учитывая обстановку и режим в оккупированном городе, договориться о сигналах, условных знаках, паролях. Следовательно, определить четкую линию поведения Криворученко и радиста на первых порах после их прыжка с самолета. Наконец, наметить примерную точку, где они должны осесть.
Весь день мы говорили, чертили, спорили, соображали.
7. «АХТУНГ, ПАНЦЕР!»
Спустилась ночь, душная, пасмурная. Безрадостное, сплошь задернутое тучами небо нависало над лесом. Изредка на севере вскидывались сполохи, и после них становилось еще темнее.
Старенький, отживший все сроки пикап с трудом пробирался по ухабистой лесной дороге. Осторожно, как будто ощупью, водитель вел его на запад, в сторону переднего края, к участку, где мне предстояло перебираться через фронт.
Я и Семен Криворученко сидели друг против друга в открытом кузове, цепляясь за кабину, покачиваясь из стороны в сторону, дергаясь, подскакивая и съезжая с сидений, когда машину клонило набок или встряхивало.
Машина то и дело попадала в выбоины, садилась на дифер, с отчаянным визгом буксовала и, кое-как выбравшись, продолжала свой путь. Часто останавливались. Шофер на мгновение включал фары, освещал дорогу, затем вылезал из кабинки и, посвистывая, шел изучать препятствие.
Когда машина останавливалась, слышалось уханье далеких пушек, нас обступало множество лесных шорохов и звуков. Ночной лес жил своей жизнью, нашептывал что-то одному ему известное и нагонял тоску. Верховой ветер, не приносящий прохлады, раскачивал вершины сосен, и они протяжно и заунывно поскрипывали.
Возвратившись, шофер молча садился за руль, долго заводил натруженный мотор, и мы вновь продолжали двигаться вперед, вглядываясь во тьму, окружавшую нас. Нелюдимо и жутковато было ночью в незнакомом месте.
— Разбойничья ночь! — проворчал Семен.
Я промолчал. Ночь и в самом деле была неприятная и тоскливая. Даже говорить ни о чем не хотелось.
— Уж не заблудились ли мы? — сказал вдруг Семен. — Что-то долго ползем.
Я не ответил. Я не думал, что мы заблудились. Ехали мы, сокращая путь и выигрывая время, самой прямой и кратчайшей дорогой, которую показали нам на карте товарищи из разведотдела армии. Но как иногда получается, самая короткая дорога превращалась в самую длинную и то, что было так ясно и просто на карте, на местности выглядело необычайно запутанным и сложным.
Около двух часов ночи, с трудом преодолев большой участок лежневки, устланной тонким кругляком дороги через какое-то болото, машина сделала несколько поворотов, с пыхтением и посапыванием вскарабкалась на высоту и остановилась. Мотор вздохнул с хрипом раз-другой и заглох. Запустить его вновь не удавалось, несмотря ни на какие усилия. Мы с Семеном улеглись в кузове и заснули. Наш шофер продолжал возиться. Проснулись мы, кажется, очень скоро от шума заработавшего мотора. Начинался туманный рассвет.
Только в два часа пополудни мы добрались до расположения нужной нам части.
