военнопленных, растлитель несовершеннолетних, любитель фейерверков, пылкий любовник — таким был его отец. Он погиб так, как и должен был погибнуть: просто так, ни за что, потому что вода. С таким существом у Алика не было и не могло быть ничего общего, как почти ничего общего у него не было и с вечно пьяной матерью.
Время от времени Алику предлагала свои услуги Свинина Ивановна, известная в городке сваха и знахарка, но он в ответ лишь криво усмехался. У него появлялись женщины, которые, однако, надолго не задерживались в его доме.
— С ним как с рыбой жить, — сказала как-то в сердцах Нина Однобрюхова. — И не спит по ночам: глаза всегда открыты, как у иконы.
Смерть Аллы Холупьевой и Арсения Рябова ничего не изменила в его жизни.
Настоящей его женой — с регистрацией в загсе и скромным застольем в «Собаке Павлова» — стала Роза Васильевна Лисовская, пышная брюнетка с алым цветком в волосах, злоупотреблявшая косметикой, сладостями и божественным даром речи.
Ее муж был офицером — он погиб в вечной войне на Кавказе. Вдова с дочкой вернулась к родителям, которые жили в маленьком домике неподалеку от церкви, и устроилась воспитательницей в детском доме.
В первый же вечер ее видели в «Собаке Павлова» с томной толстухой Ольгой Однобрюховой, продавщицей из Каменных корпусов, и стервозной Ленкой Сиверс из аптеки, востроносой и завистливой. Вдова пила водочку мелкими глотками, курила тонкую коричневую сигарету и с воодушевлением рассказывала о призраке любимого мужа, который являлся по вечерам и щекотал ее, когда она принимала душ. Взволнованный голос Розы разносился по всему ресторану. Когда она с придыханием говорила «да», казалось, что она хотела сказать: «Да святится имя твое!» А если с ее напомаженных пухлых губ слетало слово «любовь», слушатели замирали и зажмуривались, боясь, что вот сейчас за спиной у Розы Васильевны распахнутся крылья. В тот же вечер выяснилось, что она пишет стихи, обожает зефир и не любит лиловое, потому что оно старит.
Она познакомилась с Аликом после того, как ее десятилетняя дочь исполнила роль голубки и предстала перед объективом фотокамеры в ателье «Сюр Мезюр». Они разговорились. На следующий день Роза пришла забирать фотографии. Через месяц они поженились, и Роза с дочкой перебралась к Алику.
Образ жизни Алика и после женитьбы остался неизменным: целыми днями он ждал клиентов в ветшающем ателье, а вечером запирался дома. Он перестал показываться в магазинах, предоставив Розе покупать продукты, сигареты и изредка — вино. По субботам Роза приглашала гостей — толстуху Ольгу Однобрюхову и стерву Ленку Сиверс, но Алик в этих застольях не участвовал.
Сегодня, оглядываясь назад, я могу сказать только, что ничего или почти ничего не знаю о жизни Алика Холупьева. Да и никто о ней не знал, даже, похоже, его жена Роза, которая каждый день ходила на службу в детдом, бегала по магазинам, писала стихи и раз в неделю выпивала с подругами. Впрочем, она была хоть и безалаберной, но домовитой женщиной: готовила ужин, стирала и гладила белье, помогала дочери готовить уроки. Соседи никогда не слышали, чтобы Холупьевы ссорились или дрались. Эта семья не давала поводов к пересудам. Обыкновенные люди: Алик — в ателье, Роза — в детдоме, девочка — в школе.
Ничего особенного, ничего из ряда вон выходящего.
Разве что девочка… конечно — девочка…
Взбалмошная мать дала ей необыкновенное имя — Пленира, встречающееся всего один раз, да и то только в русской поэзии — у Державина, который называл так свою первую жену — Екатерину Бастидон. Пленительная Пленира.
Все называли ее Нирой и, кажется, все ее любили. Высокая, стройная, сильная, она часто подменяла болезненную учительницу физкультуры, любила хороводиться с малышами, была первой, когда нужно было организовать какой-нибудь конкурс или фестиваль, а вдобавок неплохо училась. Она с удовольствием помогала Иде Змойро муштровать голубок. И еще, конечно, она была красива, очень красива: блестящие волнистые волосы, яркие огромные глаза, приплюснутый нос, пухлые губы и волевой подбородок. При этом она была, если можно так выразиться, естественной девушкой: ни жеманства, ни кокетства, вообще ни капли той милой лживости, без которой, кажется, женщина немыслима. Директриса школы Цикута Львовна назвала ее однажды «дневным созданием». Созданием она была биологически чистым и ясным. Казалось, она знать не знает, что такое душевные муки, злоба, зависть, подавленные желания, страх, ненависть, ревность, любовь, наконец, — все эти кислоты и щелочи Господни, разъедающие душу человека с самого рождения…
Такой вот у всех сложился образ Ниры Лисовской — образ существа здорового, красивого и простого. Ида, впрочем, как-то назвала красоту Ниры животной и пустой, хотя вообще-то относилась к девочке со снисходительной нежностью.
Но тогда я не придал значения словам Иды.
Вспомнил я о них несколько лет спустя, когда в одной из тетрадей Алика Холупьева наткнулся на характеристику падчерицы, которую он назвал «грязным лакомством для бесов». Эта поразительная фраза встречается в его записях несколько раз, но о причинах, побудивших его к этому безжалостному и странному выводу, Алик ничего не сообщает. О них можно только гадать, строить домыслы. Впрочем, домысел тем и отличается от вымысла, что имеет под собой реальную почву.
Никто почти ничего не знал о том, что творится в доме Холупьева. Даже несдержанная Роза на вопросы подружек о муже отвечала лишь пожатием плеч: «Человек как человек. Как все». Алик приходил в клуб на занятия голубок, наблюдал из темного угла за Нирой, но домой отчим и падчерица возвращались всегда порознь. Нира в разговоре со сверстниками помянула Алика лишь однажды, когда он подарил ей на шестнадцатилетие дорогой мобильный телефон.
Вот, пожалуй, и все факты, если это можно назвать фактами. Они не позволяют получить ответа на вопрос, почему же, черт возьми, он назвал ее «грязным лакомством для бесов»?
Когда я задал этот вопрос об ответе майору Пан Паратову, он с кривой усмешкой выложил на стол толстенный альбом, битком набитый фотографиями, и пробормотал: «Это, конечно, не ответ, но хоть что- то…».
В альбоме было сотни три снимков Ниры Лисовской. Десять лет, двенадцать, четырнадцать, шестнадцать. В платье, в джинсах, в купальнике, в шубке. Некоторые снимки на грани фола (на двух она запечатлена голой со спины, на одном — спереди), однако мои нынешние старшеклассницы только хмыкнули бы, скажи я им об этом. Ни одну из этих фотографий нельзя назвать по-настоящему непристойной, но всякий раз, когда я переворачивал очередную страницу альбома, сердце у меня почему- то сжималось в ожидании чего-то смертельно ужасного, дьявольски-омерзительного, невыносимо-грязного, и это ощущение никак не оставляло меня, хотя и ни разу не оправдалось.
Впрочем, все дело наверняка только в том, что, листая этот альбом, я уже знал обо всем, что произошло, и это знание о будущем отбрасывало недобрый свет в прошлое, открывавшееся на снимках.
И, конечно, я ни на минуту не забывал о том, что среди тысяч снимков, которые были обнаружены в доме Алика, нашлась всего
Они прожили под одной крышей без малого восемь лет — Алик, Роза и Нира. Комната наверху, внизу — гостиная и спальня, кухня, ванная, туалет, прихожая. Алик, Роза и Нира сталкивались сто раз на дню — утром и вечером, полуодетые и с полотенцем на плечах, раздраженные и веселые. Восемь лет. Худенькая девочка-голубка превращалась — изо дня в день, из года в год — в девушку-красавицу. А Роза стремительно старела, и вскоре она стала рыхлой толстухой, которая все больше времени проводила в поликлинике, жалуясь на печень, сердце, почки, зубы и все чаще — на поджелудочную железу. Вечерами она подремывала на диване перед телевизором, лузгая семечки, или в кухне с сигаретой над оккультным журналом. Неряшливая, в вечном халате без пуговицы, обрюзгшая Роза — и свежая, здоровая Нира, которая каждое утро, даже зимой, совершала километровую пробежку вдоль озера, принимала душ и выходила к завтраку раскрасневшаяся, яркая, веселая… Алик видел ее спящей и бодрствующей, одетой и нагой… она
