всегда была рядом, он чувствовал ее запах, он был близок к ней опасной близостью… юная красавица и стареющий урод…
«Грязное лакомство для бесов» — похоже, в этой фразе было больше отчаяния и муки, чем презрения или ненависти.
Катастрофа случилась тем летом, когда Нира окончила школу и поступила в университет. Однажды августовским вечером Нира и Роза сели в такси и навсегда покинули Чудов. Усадив мать в машину, Нира попрощалась с Идой и голубками, села рядом с водителем и захлопнула дверь, даже не взглянув на Алика, стоявшего у ворот своего дома.
Меня там не было — мне рассказала обо всем Ида.
Вечером после занятий в клубе к ней подошла Нира и сказала, что уезжает с матерью из Чудова. При этом она и словом не обмолвилась ни о причинах этого решения, ни об Алике. Глядя на Иду своими огромными ясными глазами, она просто сказала: «Мы уезжаем отсюда, Ида Александровна. Будем жить в Москве. Через час придет такси».
Через час Ида с голубками пришла к ателье «Сюр Мезюр», из которого Нира и Роза уже выносили чемоданы и сумки — вещей у них было немного. Роза устроилась на заднем сиденье, закурила и завела разговор с шофером. Голубки — шесть или семь девочек — окружили Ниру: они ее обожали. Нира гладила их по головам и рассеянно улыбалась Иде. Когда из дверей ателье вышел Алик, Нира со вздохом сказала: «Пора. Прощайте» и направилась к машине.
Алик стоял у ворот, провожая взглядом падчерицу.
Пританцовывая на высоких каблуках, обтянутая пламенным шелком, легкая, душистая и безмятежная, она опустилась на сиденье рядом с водителем, вскинула божественную руку, поправила волосы, захлопнула дверь, и машина тронулась.
Алик не шелохнулся. В черном своем пиджаке и черной шляпе с высокой тульей, с ртутными волосами, рассыпавшимися по плечам, он был похож на огромного неуклюжего жука, тупо таращившегося на людей. Весь он был словно покрыт плесенью, патиной, паутиной.
Он не шелохнулся, провожая взглядом такси.
Когда машина свернула у аптеки в Жидовскую улицу, к Французскому мосту, Алик повернулся и скрылся за дверью.
Никто так и не понял, что же произошло, почему вдруг Нира и Роза все бросили и уехали из Чудова. Нира никому ничего не объясняла, Роза не подавала на развод — они просто бросили чемоданы в багажник, хлопнули дверью — без ярости, просто хлопнули — и уехали навсегда, даже не взглянув на Алика, замершего у ворот черным неуклюжим жуком, и больше мы о них, о Нире и Розе Лисовских, не слышали ничего.
В его тетрадях я не нашел ни слова о том, что произошло. То есть — ни слова об отъезде Лисовских. В тот день он сделал запись о лесной прогулке. Алик побывал там, где стояла Хилая церковь. Когда-то мы часто ходили туда с Идой, пока лес не превратился в свалку, под которой оказались погребены остатки церквушки. И вот туда наладился Алик. Похоже, он знал о том, что в Хилой церкви крестили Иду, и именно поэтому и отправился туда.
Именно поэтому — теперь я в этом уверен.
Среди записей Алика о прочитанных книгах, о Ложечке или Нире то и дело всплывали фразы: «опять она», «снилась она», «свет в ее окне горел до утра», «ей не идет зеленое», однако нельзя было понять, о ком идет речь, кто эта загадочная «она». То есть я просто не мог соотнести эти реплики с конкретной женщиной.
И о походе к Хилой церкви он написал: «Пошел к ней». И только когда Алик упомянул поляну и кучи мусора, я понял, о чем он говорит.
Он попытался описать то странное и неприятное чувство, которое охватило его, когда он оказался на лесной поляне, превращенной в свалку. Он никогда не видел Хилой церкви, он не видел даже остатков ее фундамента и обугленных бревен, из которых были сложены ее стены. Автомобильные покрышки, ржавые остовы холодильников, обломки мебели, битое стекло, пыльная крапива да чахлые кривые березы — вот что он видел. А вот что он записал в своей тетради по возвращении домой: «Ее нет. Ничего нет. Да я почти ничего и не знаю о ней. Нет ничего такого, что вызвало бы в душе, в сердце какое-то ответное движение, потому что это не моя память, это чужая память. Но — мешает. Она — мешает. Почему мешает — я не понимаю. Она не имеет никакого отношения к моей жизни, но когда я оказываюсь здесь, мне становится не по себе. Это смутное, неуловимое, невнятное чувство. Как будто вышел в чистое поле, а тебе говорят, что вот здесь убивали младенцев, и ты вздрагиваешь и пялишься, но ничего не видишь, кроме чистого поля, и уходишь с раздражением в душе… как будто столкнулся с невидимым столбом — ударился и не понял, что произошло… Иногда это невыносимо, и непонятно, почему я должен это переживать, чувствовать, почему я должен думать об этом… она даже не смотрит на меня, она живет своей жизнью и тем самым мешает… как застывшее во льду чудовище, которое набросится, стоит только ему оттаять… Это — вызов. Она мне мешает…»
И только прочитав эту запись, я наконец сообразил, о ком он постоянно говорит, не называя имени, — он говорил об Иде, вот о ком. Об Иде Змойро. «Она» — это Ида.
Он ни разу не упомянул в своих тетрадях ее имени, но никогда не забывал о ней. Никогда. Ночью он не сводил взгляда с ее окна, пока Ида не гасила свет. Он разговаривал с фотографиями голубок на стене, и они отвечали ему волшебным гнусавым голосом Иды. Все эти девочки, Ложечка, Нира — они были ею, Идой, вот в чем дело, и только потому он и тянулся к ним. Он спотыкался о ее тень. И этот путаный монолог о Хилой церкви на самом деле был воплем об Иде. Ида Змойро — вот кто мешал ему.
«Она отняла у матери мужа и любовника, — записал он в тетрадке, — а у меня — жизнь».
Оставаясь один на сцене своего театра, он чувствовал ее присутствие за кулисами, искал ее взглядом в темном зрительном зале, прислушивался к шепоту из суфлерской будки, пытаясь разобрать слова, произнесенные Идой, и ждал, ждал, когда же она наконец выйдет на сцену. Но, конечно, он не знал и даже предположить не мог, какую роль в этом спектакле сыграет Ида Змойро.
Жизнь его не изменилась. Хлеб, соль, сахар, спички, яйца, дешевый кетчуп, соевые сосиски, сигареты «Ява», чай в пакетиках, мармелад, фотоателье, библиотека и снимки голубок на стенах — от пола до потолка. Он сберег все фотографии Ниры и ее туфельки, те самые туфельки, в которых она дебютировала в роли голубки.
Через три дня после отъезда Розы и Ниры он пришел в клуб. Пришел как ни в чем не бывало. Прошаркал вдоль стены и сел в углу, в тени, как обычно. Увидев его, девочки сбились с такта, но Ида прикрикнула на них — все успокоились, занятие продолжалось своим чередом.
Обычно Алик тихо высиживал в углу зала и тихо же покидал клуб. Но на этот раз он повел себя иначе. Когда толстушка Женя Абелева споткнулась и упала, Алик вдруг захлопал в ладоши и вышел, хохоча во все горло. Женя разревелась. На следующем занятии он сидел мышь мышью, но теперь девочки постоянно ждали от него подвоха, нервничали, сбивались.
Кажется, именно тогда они снова стали преследовать его. Бегали за ним, кривлялись, кричали: «Рупь Двадцать! Жаба вонючая! Говно безногое!» и швыряли камнями.
Алик терпел до поры до времени, но однажды все же сорвался. Это случилось в самом конце октября, вечером, на пустынной улочке, поливаемой дождем. Получив очередной удар камнем в спину, он вдруг резко обернулся, выпрямился, словно сбрасывая горб, вскинул руки и закричал что было мочи:
— Мясо! Тупое мясо!
Этот дикий вопль так напугал девчонок, что они бросились наутек.
Впрочем, уже на следующий день они снова набили карманы камнями и отправились на охоту за Аликом.
Однако прошло еще пять с половиной месяцев, прежде чем в Чудове стали пропадать голубки.
Это случилось незадолго до Пасхи.
Ранним апрельским утром пьяница Люминий обнаружил туфельки Лизы Добычиной на крышке колодца, с незапамятных времен торчавшего в центре городской площади. На этой самой крышке колодца люди обычно оставляли потерянные кем-нибудь вещи — зонты, галоши, перчатки, поэтому Люминий и не удивился, увидев там эти туфельки. Белые туфли-лодочки на низком каблуке. На всякий случай Люминий
