тряпкой.
Он сам стоял тогда у пушечного ствола и разглядывал в бинокль человека на крыше.
— Бабахнем холостыми по этому чертову рюссе![5] Эй, Яска, нажми кнопку! — крикнул Ютилайнен канониру.
— Не смейте, ребята, черт вас дери, ведь он же сдается! Там мирные люди.
Они попали в окружение и вынуждены были сдаться.
Их выстроили в два ряда вдоль стены небольшой казармы.
Он уже собирался выйти со двора, когда услышал за своей спиной крик: «Начальник, сюда!»
Он было подумал, что это относится к нему, и прибавил шагу, чтобы его не вернули.
— Сейчас же выйти из строя, не слышишь, что ли?!
Они кричали на пленных.
Тогда он поспешил вернуться во двор и увидел, как человек, который недавно стоял на крыше, сделал два шага вперед.
— Вот тебе твой русский штык!
И штык вонзился в лицо. Когда он подбежал, лицо человека было залито кровью, бровь рассечена.
— Простите, пожалуйста, простите, — сказал он контролеру. — Это безумие. Я позабочусь, чтобы виновный был наказан, если вы простите.
— Какого дьявола, — отвечал контролер.
Он вырвался на улицу.
Погода теплая, вечер светлый, а на душе гадко.
— Не пойду домой.
Он решил направиться в ресторан, куда хаживал иной раз в обеденный перерыв, если случалось какое-нибудь особенно важное совещание с иностранцами. Туда можно пойти без опаски, место знакомое.
Может, устроиться в баре? Там сейчас, конечно, людно, но где еще найдешь такое уединение, как в баре большого ресторана? Да и ресторан этот совсем другого сорта, чем давешний.
Он остановил свободное такси и сел.
Бар был небольшой и низкий. Его окутывали густые клубы дыма. В ту минуту, когда он появился в дверях, у стены возле стойки освободился столик. Молоденькая девушка и юноша встали и, прижавшись друг к другу, направились к дверям. Он скользнул мимо них к столику.
Это было хорошее место. За спиной — стена, перед глазами — стойка, за которой хлопочет молодая барменша.
Едва он уселся поудобнее, как ощутил удар в грудь, за ним — второй, потом его отпустило. Это та Большая чернохвостка, она ударила слева, где сердце.
Когда дыхание восстановилось, ему стало хорошо.
Почему она не схватит и не стащит меня с кормы этой лодки в черный залив Мусталахти?
Сердце беспокойно билось, но он прислушивался к нему с удовольствием. Потом стал вслух декламировать:
— В марте, месяце метельном, дятел дерево долбит.
Он сам — дерево.
— Одну сухую сосну.
— Простите, сударь, не понял. У нас есть сухой мартини, вы это имеете в виду?
Официант стоял рядом с ним.
— Ну, принесите мартини.
— Спасибо.
Он отхлебнул из стакана и огляделся. По преимуществу молодежь. Только двое мужчин его возраста, оба пьяные. Один что-то втолковывает другому. Тот, видно, не может понять и гнет свое.
Женщина за стойкой посмотрела на часы. Она средних лет, вид у нее усталый. Оглядев бар, она склонилась над стоящей на полу бутылью с красным вином, наполнила пунцовой влагой стакан до самых краев и под прикрытием стойки торопливо опрокинула его в рот.
Потом она выпрямилась и быстро оглянулась.
Хейкки Окса опустил глаза.
Когда к нему подошел официант, он заказал большой стакан красного вина и выпил его быстро и маленькими глотками.
Вернулась ли Кристина? Она не знает, что я в вынужденном отпуске. И никто не знает. Пентти тоже не понял.
В вынужденном отпуске.
Да. В нервном отпуске.
Как это могло случиться? Такая, видно, моя звезда.
Стакан пуст.
— Официант, послушайте-ка, нет ли у вас, — начал он, но не мог вспомнить названия. Оно как-то связано со звездой.
Об этом в свое время рассказывали егеря, но что это была за история?
— Слушаю вас.
— Сейчас вспомню... Нет ли у вас шустовского коньяка, четыре звездочки?
— Шустов? Что это за марка?.. Я такого не знаю, но у нас есть другие.
— Принесите другой, неважно, что не шустовский.
Это придумал какой-то егерь, а они потом весь 1918 год повторяли. Кто-то спросил у какого-то егеря, какая звезда занесла его в егеря, хотя он мог начать драться еще с осени, если бы захотел... Шустов, четыре звездочки... Он был во фляжках убитых, русских офицеров. Официант принес коньяк.
— Что это за марка, сударь, которую вы заказывали? Я бы записал и спросил у метрдотеля.
— Не стоит. Это пили в первую мировую войну на фронте, — сказал он.
— Вот как, — сказал официант.
— Он, наверно, уже устарел.
— Почему?
— Со времен первой мировой войны все уже устарело и выдохлось, — ответил он.
— Только не коньяк, — сказал официант.
— Коньяк — нет, а я — да. Странно все-таки, что коньяк сохранил свой вкус до наших дней, — удивился он.
— Это естественно, — улыбнулся официант и ушел.
— Бах, и Вивальди, и братья Ван-Дейк, и Брейгель, и Барух Спиноза. И «Поэзия и правда» Гете. Ведь они не утратили свой аромат до наших дней. Не так ли? И Фра Анжелико. Нет. Не утратили. Для меня, во всяком случае.
— Хейкки? Да это же Хейкки! Ну, здравствуй, Хейкки, ты что здесь делаешь?
Он встал, обрадованный.
— Садитесь, господа.
— Сядем, раз у тебя есть место. Свободно ведь?
— Да, да, садитесь.
Трое мужчин. Двоих он знает: Каллэ и Арво.
