— Она кило на три.
— Даже больше.
— Теперь твоя очередь, Аннастийна.
— Да, теперь поменяемся.
— Я боюсь.
— Почему?
— Все равно я промахнусь. Давайте вы, — предложила ему Аннастийна.
— Ну хорошо, только, может, мы сначала причалим к берегу выпить кофе в честь такой удачи? Здесь хорошее место.
— Давайте.
Они подплыли к берегу. Он снял фонарь с кормы и накачал в него воздух. Потом поставил кружки на камень, рядом с ними мешочек с сахаром и стал разливать кофе.
— Ну и рыба, я все еще не пойму, как она мне попалась.
— Есть у вас фотоаппарат?
— Нет. Мы забыли. Да и не надо. Это совсем другое. Это так здорово, поверишь, Аннастийна.
— Мне тоже было здорово, хотя я только смотрела.
— Это совсем другое, не то что ловля раков.
— А вы ловили?
— Вчера вечером ловили, поймали сорок девять штук, но это просто ерунда по сравнению с таким.
— Пейте кофе, пока не остыл, — сказал он, подтянулся и удобно прислонился к пню. Ему было приятно смотреть на взволнованных девушек. На душе стало легко. Девушки говорят и говорят о рыбе, а он глядит на них и слушает возбужденные молодые голоса. Приятно глядеть на молодых. Для них еще все возможно. Сейчас ему кажется, что и для него тоже. Давно у него не было такого чувства.
— Разве не удивительно — так тепло и так темно, и это в Финляндии, то и другое вместе.
Это Аннастийна.
— Меня еще немного знобит. Это из-за рыбы.
— А мне летом никогда не бывает холодно.
— Ты же и спишь голая.
— Да, это очень приятно, — говорит Аннастийна и наклоняется к камню за кружкой. Ее рука и плечо касаются его руки. Прикосновение молодой женщины. Словно сидишь летней ночью и глядишь на ягнят и телят. То же самое. Люди кажутся такими же ягнятами и телятами, если сидишь тихо и слушаешь вселенную.
Ему вдруг показалось, что все это происходит в какой-то дальней дали, на каких-то немыслимых высотах, на которые нужно забраться, чтобы все это увидеть — ветреный вечер, свет фонаря, кружки с кофе, тихий берег залива и большую щуку рядом с листом кувшинки.
Ему больше никуда не нужно рваться, не надо никуда карабкаться, потому что он достиг того, к чему всегда стремился. Это все, как прежде, принадлежит ему.
Вот и все.
Вот и все?
А что же еще? Есть еще что-то. Вот оно тут — вот это. Это Аннастийна. Аннастийна спит. Одеяло под мышками. Спина обнажена. Только два светлых следа от бретелек бегут вдоль загорелой спины и исчезают где-то под одеялом.
Это что-то другое — то, что он стоит в пижаме в дверях банной каморки в самом конце залива и смотрит на спину Аннастийны. Светает. Это самый холодный час суток. Холод пронизывает плечи. Но не этот холод.
То, что он стоит сейчас тут и смотрит на спину спящей Аннастийны, прямо связано со всем, что было: с грибами, ветреными ночами, лодкой, покоем. Но как это привело его сюда, того он не может постичь. Правда, между всем тем и сегодняшней ночью лежало и еще что-то. Вчерашняя ночь, возвращение с озера, день, снова вечер и снова озеро. Но все это было только тем, чем и должно было быть: солнцем, туманом, водой, травой, запахом пищи, мыслями о бытии, о Брейгеле, о грибах и об овцах. Это было не то, что сейчас; теперь пришло что-то совсем иное, совсем незнакомое.
Протянув руку, он хочет стянуть одеяло и замирает.
— Аннастийна.
В ответ слышится только ровное дыхание;
А может быть, он не назвал ее имени, не произнес его вслух? Ему казалось, что он прокричал это имя. Или это кричало в нем то, незнакомое?
Позавчера вечером они пили кофе на камне у берега и вслушивались в шум ветра. Он улавливал все звуки ночи. Потом они забили еще двух щучек, вернулись на берег, и девушки побежали на конец мыса в свою каморку при бане спать. Он пошел в дом и сварил кофе. Когда кофе осел, он вышел с чашкой во двор и сел за садовый стол.
Тогда взошло солнце, и он был одно с этим утром.
Он существовал в пространстве, и ему не хотелось спать.
Потом наступил вчерашний день, он гулял по прибрежному березняку, любовался желтизной лисичек и был заодно с ними. Он решил пойти и узнать, не продадут ли ему тот хлев. За хлевом бродил весенний выводок воронят, и он радовался тому, как они семенят и каркают. Он купил хлев, вернулся домой и заказал в издательстве Бонье все сочинения, касающиеся посева грибов.
Потом снова наступил вечер, тихий и светлый. И когда взошла красная луна, Аннастийна пришла с Лаурой, Хэлэна уехала домой.
Аннастийна хотела бы остаться еще на два дня. Может быть, дедушка поедет с ней поострожить?
При такой луне и в такую тихую ночь не стоило бы ездить. Но Аннастийне все казалось так удивительно. Случалось же иной раз наострожить и при луне. Разве дедушка не помнит, как они однажды, три года назад, дедушка и она, отправились на озеро и поймали же ведь, да еще какую большую. Это была просто призовая щука.
Он, конечно, помнил. Но он собирался лечь спать.
Спать ему, правда, не хотелось, а захотелось поглядеть на озеро при луне.
Они отправились, Аннастийна и он. Аннастийна долго стояла на корме, она ровно табанила, но они не видели ничего, кроме окуньков на камнях.
На мысу Яниксенниеми, в том месте, где они пили кофе, открывался широкий вид на озеро. Он рассказывал Аннастийне, что в средневековом искусстве, как ему кажется, было на одно измерение больше, чем в искусстве нового времени. Он сказал, что оно, конечно, и теперь существует, но недоступно современному человеку, потому что он с детства напуган, раздражен, ощущает чувство вины. Он сказал, что в новое время люди устроили свою жизнь так, чтобы перед каждым была какая-то цель, ради которой они совершают насилие над собой и другими.
Они покончили с кофе и снова поплыли с острогой, но им не попалась даже мелкая рыбешка. На обратном пути он хотел сесть на весла, но Аннастийна сказала, что ей нравится грести.
Он сидел на корме. Над озером плыл туман. За туманом плыла луна. Он был утомлен бессонной ночью и чувством блаженства, он засыпал. Потом услышал сквозь сон, как лодка врезалась в песок, и Аннастийна сообщила, что они прибыли.
— Хорошо, — сказал он.
— Так... — сказала Аннастийна.
