увидела рядом громадного породистого дога, или у оборванца, которому кусок не лезет в горло, если рядом усядется сверкающий золотом сатрап, или у пастуха, который однажды заметил, что за рощицей, в ста шагах от его хижины, король построил свой дворец. И вдобавок еще эта божественная музыка, несущая смерть. Там, наверху, играют и поют. И нет такого надежного заслона, будь он даже прочен, как Китайская стена, чтобы защитил нас от этих звуков, слишком прекрасных, несовместимых с жизнью.
Вот о чем печалится старик Форрест ночами, когда страдает от астмы, лежа в шезлонге у себя на веранде. В этом причина и нашего общего уныния. Ибо там — Небесная Крепость, Царство Вечной славы, Эмпирей, Божественный Элизиум. Но также и наш последний предел, преграда на нашем пути, — а мы ведь живые люди! Сознаемся: даже массивный свод из камня и железа не давил бы на нас так тяжко, как давит Рай! Можно ли считать эти слова богохульством?
29
ИСКУШЕНИЯ СВЯТОЮ АНТОНИЯ
Когда лето уже на исходе, господа дачники поразъехались и самые красивые места опустели (а в окрестных лесах слышны выстрелы охотников, и с продуваемых ветром горных перевалов на условный сигнал — голос кукушки — спускаются первые осенние гости с таинственной ношей за плечами), вот тогда, поближе к закату, часов этак в пять-шесть, стягиваются порой огромные кучевые облака — наверное, для того, чтобы вводить в искушение бедных деревенских священников.
Именно в это время в помещении, служившем некогда спортивным залом, молоденький помощник приходского священника дон Антонио дает детям урок катехизиса. Вот тут стоит он, тут — скамьи с сидящими на них детьми, а в глубине, за скамьями, — во всю стену окно, обращенное к востоку, в сторону величавой и прекрасной горы Коль-Джана, залитой светом заходящего солнца.
— «Во имя Отца и Сына и Свя…» — начинает урок дон Антонио. — Дети, сегодня мы поговорим с вами о грехе. Кто из вас знает, что такое грех? Ну, Витторио, давай… Интересно, почему это ты всегда садишься в самом последнем ряду?.. Так вот, можешь ли ты сказать мне, что такое грех?
— Грех… грех… в общем, это когда человек совершает всякие плохие поступки.
— Да, конечно, так оно примерно и есть. Но правильнее было бы сказать, что грех — это оскорбление, нанесенное Господу Богу, поступок, содеянный в нарушение его заповеди.
Между тем облака над Коль-Джана начинают перемещаться, словно подчиняясь воле какого-то хитроумного режиссера. Ведя урок, дон Антонио прекрасно видит все это через стекла, как видит он паука, затаившегося на своей паутине в одном из углов окна (почему-то как раз там, где мошкары почти нет), и неподвижную, скованную осенней немочью муху, сидящую неподалеку. Сначала облака располагаются следующим образом: из удлиненного плоского основания вытягиваются какие-то протуберанцы, похожие на огромные клоки ваты, затем мягко очерченные края этой фигуры постепенно превращаются в сцепленные друг с другом завихрения. К чему бы это?
— Если мама, предположим, не велит вам что-то делать, а вы все-таки делаете, мама огорчается… Если Бог не велит вам что-то делать, а вы все-таки делаете, Бог тоже огорчается. Но Он вам ничего не скажет. Бог только смотрит, ибо Он видит все и даже то, Баттиста, что ты сейчас не слушаешь меня, а сидишь и портишь скамью ножиком. И тогда Бог берет это на заметку. Может пройти сто лет, а Он все равно будет все помнить, словно это случилось только что…
Подняв ненароком глаза, Он видит пронизанное солнечным светом облако в форме кровати, да еще с балдахином, украшенным всякими завитушками, воланами, бахромой. Настоящая кровать одалиски. Дело в том, что дону Антонио хочется спать. Он встал сегодня в половине пятого, чтобы отслужить раннюю мессу в церкви маленькой горной деревушки, да так за весь день и не присел: тут тебе и бедняки, и новый колокол, и крестины двоих детей, и больной, и сиротский приют, и кладбищенские дела, и исповедование… в общем, с пяти утра сплошная беготня, а теперь еще эта манящая мягкая постель, словно специально приготовленная для него, бедного, издерганного священника.
Ну не смешно ли? Ну не удивительно ли такое совпадение: он, полуживой от усталости, и это ложе, воздвигнутое посреди неба? Как чудесно было бы растянуться на нем, закрыть глаза и ни о чем больше не думать!
Но куда денешься от этих бедовых головушек, от этих сорванцов, сидящих перед ним попарно на скамьях?
— Само слово «грех», — поясняет он, — еще ничего не значит. Потому что грехи бывают разные. Есть, например, совершенно особый грех, отличающийся от всех прочих, и называется он первородным…
Тут на передний план выплывает еще одно, совсем уж гигантское облако, принимающее форму дворца, — с колоннами, куполами, лоджиями, фонтанами и даже развевающимися на крыше флагами. Вот уж где жизнь-то, наверное… пиры, слуги, музыка, горы золота, хорошенькие служанки, благовония, вазы с цветами, павлины, серебряные трубы, призывающие своим гласом его, робкого деревенского священника, у которого нет за душой ни гроша. (Хм, уж наверное, житьишко в таком дворце недурственное, думает он, да только не про нашу честь…)
— …Так возник первородный грех. Вы можете меня спросить: разве наша вина, что Адам вел себя плохо? При чем здесь мы? Мы должны расплачиваться за него? Но дело в том…
На второй или на третьей скамье тайком жуют: скорее всего сухарь или что-нибудь в этом роде. Кто- то хрупает тихонько, как мышка, и очень осторожно: стоит священнику замолчать, как хруст немедленно прекращается.
Одной мысли о еде достаточно, чтобы дон Антонио почувствовал жесточайший голод. И тут он видит, как третье облако, растянувшись вширь, принимает форму индейки. Это даже не индейка, а целый монумент, гора мяса, которым можно было бы накормить город величиной с Милан; подрумяненная лучами заходящего солнца, она вдобавок поворачивается на воображаемом вертеле. Чуть в сторонке еще одно, удлиненное и сужающееся кверху облако темно-лилового цвета — ну самая настоящая бутылка.
— Как же совершается грех? — продолжает дон Антонио. — О, чего только не придумали люди, чтобы огорчить Бога! Грешить можно действием, ну, скажем, когда кто-нибудь ворует. Грешить можно словами, когда кто-то, например, сквернословит. Грешить можно в мыслях… Вот и разберемся по порядку…
До чего же дерзко ведут себя эти облака! Одно из тех, что побольше, растягиваясь в высоту, стало похоже на митру. Может, это намек на гордыню, на честолюбивые помыслы о карьере? Четко обрисованная во всех своих самых мелких деталях, белеет она на фоне лазурного неба, а по бокам — какое внушительное зрелище! — свисает золотая шелковая бахрома. Потом поверхность митры, раздувшейся еще больше, покрывается мелким узором — ну ни дать ни взять папская тиара во всем своем таинственном величии. Бедный деревенский священник, сам того не желая, не может смотреть на нее без зависти.
Игра становится все более тонкой, теперь пошли в ход и вовсе коварные фокусы. Дон Антонио начинает испытывать беспокойство.
В этот момент сын булочника Аттилио вставляет кукурузное зерно в бузиновую трубку и подносит ее к губам, целясь в затылок одного из своих приятелей, но, подняв глаза на дона Антонио, видит, как побелело его лицо. Это производит на мальчика такое сильное впечатление, что он тут же откладывает трубочку в сторону.
— Чтобы отличить, — продолжает дон Антонио, — простительный грех от греха смертного… смертного… Да, почему именно смертного? Разве от него умирают? Воистину так. Если не умирает тело, то душа…
Нет, нет, думает он, все это неспроста, не по прихоти капризного ветра. Но неужели же владыки ада стали бы утруждать себя из-за него, какого-то там дона Антонио? И все же от фокуса с тиарой явно попахивает провокацией. Не приложил ли к этому руку Князь Тьмы — тот самый, что во времена оны высовывался из песка и щекотал пятки анахоретам?
В этом скоплении паров, почти в самом его центре, оставалось пока еще непристроенным только одно облако. Странно, подумал дон Антонио, все вокруг в непрерывном движении, а оно — нет. Среди этой
