затем разворачивались под заранее заданными углами и снова шли к своей цели.)
Отлично. Мы тщательно отработали порядок их подготовки к запуску; в противном случае нам бы пришлось несладко. Пока первый помощник отдавал приказы торпедной команде, боцман на посту управления сверял их слово за словом с инструкцией.
Час спустя – мы давно уже погрузились и спокойно завтракали – пришлось уже серьезно взяться за дело и повторить это упражнение. В гидрофонах было слышно, как тот же эсминец идет по направлению к нам; шел он по прямой и очень медленно. Приближаясь, он издавал жуткие звуки, как циркулярная пила, вгрызающаяся в дерево. Занимаясь торпедами, мы уже слышали эти звуки. Поскольку угол, под которым форштевень эсминца был направлен на нас, равнялся нулю градусов, нормальная торпеда не могла причинить ему вреда. А вот акустическая – легко. Слишком легко, подумали мы; должно быть, тут где-то ловушка. Этот надсадный звук, наверно, может сбить торпеды с курса.
Поэтому я спросил первого помощника:
– Если пустим в ход «Луты», с какой стороны ты их собираешься выстреливать?
– Из левых носовых аппаратов.
– Давай на этот раз запустим их с правого борта. Сколько они могут пройти до разворота?
– Восемьсот пятьдесят ярдов.
– Отлично, ставь их на семьсот.
В своем неторопливом движении эсминец конечно же должен был услышать в гидрофоны, как мчатся торпеды, но поскольку он разбрасывал по сторонам звуковые ловушки, то никаких иных звуков не воспринимал. Ему не повезло, что мы не попались на эту удочку! Одна из торпед попала в цель. Другая развернулась и помчалась обратно – прямо к лодке! На всякий случай мы ушли поглубже, чтобы она прошла над нами.
Поскольку нас интересовало, какая судьба постигла эсминец, мы снова поднялись под перископ и увидели еще четыре эсминца. Двое из них на полной скорости шли к тонущему собрату всего в семистах пятидесяти ярдах от подводной лодки. На этот раз они не издавали пронзительных звуков – хорошая добыча для нашей акустической рыбины.
Мы с такой быстротой выпустили две торпеды, что обе команды для старшего помощника слились в одну, – и снова ушли на глубину. Мы уже погрузились на сто пятьдесят футов, когда наверху разразился сущий ад. На глубине пятидесяти пяти фатомов лодка легла на дно, и мы стали ждать, чем все это кончится.
Какое-то время ничего не происходило, а затем в трехстах тридцати футах над ними воображаемые пилы стали пилить несуществующее дерево. Кроме единственной торпеды «Лут», которая сама по себе особой ценности не представляла, в аппаратах торпед у нас больше не осталось. Теперь предстояло решить вопрос, что является источником этих режущих звуков: ловушки для акустических торпед или что-то вроде пеленгатора? Если последнее, то на глубине трехсот тридцати футов мы были предоставлены своей судьбе.
Мы ломали себе головы над этим вопросом полтора часа, а затем получили ответ в виде беспорядочных взрывов одиннадцати глубинных бомб. Тем временем воздух в подлодке сгущался с каждой минутой, и мы рискнули подняться под перископ, чтобы осмотреться. Эсминцы были в нескольких милях от нас, их почти не было видно!
Мы решили перезарядить торпедные аппараты. Кроме того, потребность в воздухе уже остро давала о себе знать, и поэтому поступил приказ – поднять «лоэнгрин», чтобы хотя бы минут десять вентилировать отсеки лодки. И когда обе «рыбы разных пород» легли в трубы торпедных аппаратов и свежий воздух наполнил наши легкие, мы были готовы к чему угодно.
Поскольку настроение резко улучшилось, было принято решение – пусть старший механик испытает придуманную им систему перезарядки батарей: один дизель полностью переключается на зарядку, а другой, продолжая работать, тащит лодку и в то же время тоже подзаряжается. В результате батареи не потеряли ни одного ампера.
До сих пор мы побаивались использовать этот метод в силу двух причин. Дизель придает лодке куда большую скорость, чем электромотор, и встречный напор воды может оказаться слишком сильным для перископа. И во-вторых, при двух работающих дизелях вместо одного резкие перепады воздушного давления могут губительно сказаться на наших барабанных перепонках.
Оказалось, что наши страхи имели под собой основания. Каждый раз, когда море захлестывало верхний конец «шноркеля», срабатывал клапан, мгновенно перекрывая доступ наружного воздуха к двигателям, и, когда они начинали высасывать кислород из корпуса, мы чувствовали, словно нас поднимает на 10 тысяч футов. Стоило опасности миновать, как «шноркель» со свистом снова засасывал воздух, и через несколько секунд восстанавливалось нормальное давление, как на уровне моря, – пятнадцать фунтов на квадратный дюйм.
Эти новые упражнения настолько заинтересовали нас, что мы начисто забыли об эсминцах, пока боцман, сидевший у перископа, не привлек наше внимание сообщением, что по нам ведут артиллерийский огонь! Но эсминцы вскоре отказались от намерения попасть в головку мачты «шноркеля», и «лоэнгрин» гордым лебедем продолжал плыть, пока отсеки лодки не заполнились свежим воздухом и батареи не насытились энергией до краев.
То ли наша высокая скорость под «шноркелем» была тому виной, то ли, однажды отремонтированный, перископ в любом случае должен был выйти из строя, но факт остается фактом – спустя два дня он внезапно забастовал. Наши доморощенные умельцы забыли о сне и отдыхе, а затем, выдавив из командира спасительный для себя приказ, они презрели самое непреложное правило существования подводной лодки и разобрали перископ на части. Они просушили их, просушили снова, но так и не смогли уговорить перископ приступить к работе, и в конечном итоге нам пришлось вернуться на базу.
Затем состоялась встреча, полная вопросов и ответов, с адмиралом подводного флота (западный театр). Мы были первой подлодкой со «шноркелем», которая вернулась из района вторжения.
Почему до сих пор ни одной подводной лодке не удавалось проникать в район военных действий? Дело в боязни командиров или же, скажем так, они не хотели излишнего беспокойства? Могли бы они… если бы хотели?..
Ничего себе положение! Что, черт возьми, я могу ответить?! И тут я вспомнил, что на этом этапе войны те, кому удавалось добиваться каких-то успехов, считали делом чести защищать тех, кто их не добился. Так что я развернул перед адмиралом исчерпывающую картину, рассказав о недостатках «шноркеля» и трудностях работы с ним, и в заключение высказал предположение, что подробности придуманной моим инженером техники перезарядки батарей имеет смысл передать на все подводные лодки, находящиеся в море. В противном случае, если они будут строго соблюдать все инструкции, батареи быстро выйдут из строя.
Атмосфера, во всяком случае, накалилась. Произошел обмен сильными выражениями – эмоции перехлестывали через край, – и офицеры штаба заинтересованно поглядывали на нас.
Мы вернулись к вопросу о наградах, который превратился в проблему. За предыдущее патрулирование плюс три потопленных эсминца я требовал на лодку десять Железных крестов первого класса. Мне было сказано, что это невозможно, нельзя награждать только за пребывание в море, и предложили удовлетвориться тремя крестами. Я запротестовал. Снова пошли в ход крепкие выражения. Мой протест был отвергнут. Я продолжал возражать. Наконец адмирал выделил мне четыре – и этого мало, сказал я, но нельзя обойти радиста, который пробыл в море дольше, чем кто-либо. Это было последней каплей, переполнившей терпение адмирала:
– Я думал, вы награждаете за мужество, а не за путешествия по глобусу.
Через четыре дня мы снова вышли в море. Хлыст-Винтер утешал меня. По его словам, он рекомендовал посадить меня под арест, но высшее начальство решило дать мне еще один шанс проявить себя в патрулировании. Куда теперь?..
Хлыст высказал блестящую идею – как насчет доставки боеприпасов осажденному гарнизону Шербура? Этот план был великодушно одобрен.
В конце мне свалился на голову военный корреспондент. Он только что вернулся на поврежденной лодке и решил попытать счастья с нами.
– Вы хотите обрести какой-то личный опыт, – спросил я его, – или просто где-то отсыпаться?
