ответную телеграмму, а заодно и письмо с описанием моего первого путешествия — от Москвы до Рима.
Второй ожидавший меня сюрприз не доставил ни малейшего удовольствия. Мне в спутники до Буэнос- Айреса была навязана странная семейка. Гориллоподобный коренастый отец семейства, громоздкая, забитая и молчаливая его жена в соломенной шляпе с цветком и их дочь — двухлетнее плаксивое существо. Виктор Иванович Карякин ехал на работу в торгпредство с супругой и малолетней Люлей. Мне подумалось, что к Жукову едет шофер. Но я ошибалась…
В Риме до отъезда в Неаполь, откуда отплывал наш корабль, выдалась пара свободных дней, в один из которых мы все — я и семейство Карякиных — отправились взглянуть на Вечный город.
Подойдя к Ватикану, к собору Святого Петра, я было стала подниматься по широким ступеням ко входу, но Карякин остановил меня приказным тоном: «В церковь — нельзя». Такого совета нельзя было ослушаться, а потому пришлось, сжав зубы, пройти мимо Ватиканского музея. Но закралась мысль, что «шофер» едва ли дал бы такой «совет».
Выйдя вечером из отеля на поиски почтамта, я постаралась выскользнуть из номера так, чтобы Карякины о том ни сном ни духом не прознали.
Первый променад по улицам Рима. Я — в Италии?! Хотелось постоять, оглядеться, ущипнуть себя и опять оглядеться, но надо было спешить: Карякины могли вернуться к активной жизни.
Понятно, я не знала, где расположен почтамт, и обращалась к первым встречным с одной и той же фразой по-итальянски: «Скузи. Дове стате почтале чентрале?» (Простите, где находится центральный почтамт?) Сначала две монахини в черных одеждах что-то старательно объясняли мне, но я поняла только их последний взмах руками. Завернув за угол, спросила снова. На сей раз мне попались навстречу два нарядных карабинера в треуголках: «Скузи, синьори. Дове стате…» Они, в свою очередь, что-то втолковывали мне минуты три, я усиленно кивала и, поймав указующий жест, шла дальше. Очень, очень было мне странно, даже поразительно ощутить такое внимание к своей особе чужих людей в чужом городе.
Почтамт был наконец найден, телеграмма и письмо домой отправлены, и я, купив впервые в жизни дюжину краснобоких апельсинов (сказка!), вернулась в отель. Карякины, к счастью, еще (или уже) спали.
Сотрудники посольства прокатили нас на машине до Колизея и к Аппиевой дороге.
На обочине этой двухтысячелетней римской дороги, мощенной увесистыми тесаными глыбами, рос маленький красный мак на тоненьком зеленом стебельке, будто на какой-то подмосковной клумбе. Это заграничное «открытие» произвело на меня впечатление не меньшее, чем сама дорога, по которой ездили цезари.
Во все глаза глядела я на остов Колизея, где когда-то сражались римские гладиаторы, но не упустила из виду и какого-то американского туриста, который у его стен старательно орудовал киркой. Моя коллекция сувениров пополнилась коричневым осколком окаменевшего кирпича. Когда турист стал долбить колонну, я прихватила и кусочек белого мрамора. Начиналась же моя коллекция с синей фарфоровой чашечки из Праги, купленной за один доллар, и с миниатюрной синей плошки с крышечкой, на которой медная волчица кормит Ромула и Рема и красуется надпись: Anno Santo. Как-никак я очутилась в Риме в святой, 1950-й год.
Неаполь встретил нас майским зноем и запахом жареной рыбы. Доехали сюда из Рима на электричке, в вагонах которой сиденья были обиты красным бархатом. У нас дома такой бархат пассажиры давно бы приспособили на бальные платья. Я тоже мечтала о бархатном одеянии, но довольствовалась покупкой в Неаполе ожерелья из кораллов. Дешево и сердито.
Вот и Средиземное море. Сре-ди-зем-ное море!
У одного из причалов стояло белоснежное судно, которому предстояло в почти месячный срок перевезти меня через Атлантику в другое полушарие, к берегам Ла-Платы.
Мне это суденышко показалось пугающе маленьким. Игрушечный кораблик и никак не трансатлантический лайнер. Этакая большая двухэтажная яхта. Однако «Флоренция» уже не раз в тихий весенне-летний сезон пересекала экватор.
Когда «Флоренция» выходила из Неаполитанского залива, я смотрела на темневшую вдали в сиреневой дымке гору. Это — Везувий. Ве-зу-вий. Я говорила себе: «Я стою на палубе корабля и смотрю на Везувий, смотрю на Везувий вот сейчас, в этот миг…»
Бывают минуты, когда в реальность никак не верится.
Первым портом, куда после Неаполя зашла «Флоренция», была Барселона. В Испании правил генерал Франко, «персона нон грата», и нас на берег не спустили. По пустынному причалу прохаживались лишь два абсолютно театральных жандарма в черных треуголках.
Все же я взглянула на Испанию, хоть и одним глазом.
Средиземное море было на редкость спокойным и голубым, как небо. К Гибралтару подошли поздним вечером в один из последних дней мая 50-го года. Слева на высоком африканском берегу мерцал маяк, мимо которого в темной тишине проскользнула «Флоренция». Но с Европой еще не пришлось распрощаться. Из пролива судно взяло курс не к экватору, а на север, к Лиссабону. Через сутки мы вошли в устье реки, которая, докатившись из Испании до Португалии, сменила название Тахо на Тежу.
Столица Португалии ярусами белых и желтых низкорослых домов поднималась с обеих сторон вверх по склону. Стоянка была кратковременной, и пассажиров опять не спустили на землю.
Из Лиссабона путь лежал к Канарским островам. Здесь впервые было позволено выйти в город. Карякины остались на судне, а я, воспользовавшись свободой, взяла за доллар такси и покатила по улицам уютного приземистого Лас-Пальмаса. Здесь, на земле Испании, я впервые встретилась с обычным, а не карикатурным изображением кровавого диктатора Франко. С многочисленных портретов в витринах магазинчиков на меня насмешливо посматривал лысенький, довольно милый старичок в генеральском мундире. Здесь я купила за два доллара испанские вечерние духи «Колдовство Севильи» (которые потом стояли у меня лет двадцать почти не тронутыми, как память), а также скатерть, вышитую золотой гладью, и шкатулку, инкрустированную слоновой костью, — испанские сувениры за шесть долларов. И отправила маме письмецо с Канар в фирменном корабельном конверте.
Теперь «Флоренции» предстояло пройти экватор, пересечь Атлантический океан и дней за восемнадцать добраться до Бразилии.
Атлантика оказалась совсем другого вида и нрава, чем Средиземное море, которое представлялось застывшей светлой акварелью в голубых тонах по сравнению с неспокойным мутным маслом океанских вод. Океан даже в полный штиль мощно покачивал своим серо-зеленым покрывалом, но не всем сразу, а вскидывая то там, то сям лоскутные квадраты волн. «Флоренция» шла теперь не так легко и грациозно, как раньше, по голубой глади, а переваливалась с боку на бок, как белая гусыня. Чтобы сбить подступавшую к горлу муторность, приходилось бодро вышагивать вокруг кают по верхней палубе. Впрочем, погода была прекрасной и шторм нас не тряхнул ни разу.
Юная дева в клетчатой эпонжевой юбке и белых московских босоножках во все глаза глядела вокруг себя, дивясь невиданным краскам и впитывая неведомые запахи. Особенно хорош и благодушен океан бывал ночью. Пьянила терпкость сырого океанского духа, который ни ароматом, ни даже запахом назвать нельзя. В непроглядной тьме то слева, то справа по борту вспыхивали и гасли далекие огоньки встречных судов, слышались их приветственные гудки. Середина XX века. Как же неуютно было плыть Колумбу по Атлантике без таких ночных встреч в веке семнадцатом.
В высоком звездном небе родное созвездие Большой Медведицы медленно, но упрямо клонилось к горизонту, а со стороны экватора все выше и выше ползло созвездие Южного Креста, под которым надо было жить мне теперь целых три года. Тоска по дому, приглушенная новыми впечатлениями, продолжала тревожить сердце.
На «Флоренции» тем временем ширилось мое знакомство с запретными иностранцами. Мои спутники- охранники Карякины порой вылезали на палубу из своей каюты, но чужеземцев чурались.
На корабле, в каютах верхней палубы, разместились не более двенадцати пассажиров, а внизу, в трюме, находилось человек тридцать итальянцев-эмигрантов, ехавших в Аргентину на заработки. В число пассажиров верхнего этажа кроме Карякиных и меня входили две монахини, доктор-итальянец в белоснежном костюме, аргентинское семейство по фамилии Гуаста — седовласая сеньора мать, почтенный
