Вставал вопрос: куда податься?
Преподавание меня не интересовало, в Институт языкознания АН без кандидатского диплома идти не было смысла.
И здесь происходит следующее, очень своевременное чудо. Именно весной 55-го года создается журнал «Иностранная литература» и началось формирование редакции. Я, не зная о том ни сном ни духом и не помышляя ни о какой литературной или журналистской деятельности, продолжаю названивать друзьям и знакомым в тщетных поисках работы.
Неожиданно моя знакомая по ВОКСу, Вера Николаевна Кутейщикова, мне говорит: «Подожди, старуха», и звонит своей приятельнице, Раисе Давыдовне Орловой, литературоведу и будущей известной диссидентке, жене Льва Копелева. Та сообщает обо мне первому главному редактору «Иностранки», Александру Борисовичу Чаковскому, а он вскоре приглашает меня для беседы.
Мы с Кутейщиковой были в добрых рабочих отношениях, но, думается, мысль рекомендовать меня в журнал ей подал ее муж, благодушный и талантливый Лев Самойлович Осповат. В те годы Лёвчик (как его называла жена и за глаза другие) уже успешно переквалифицировался из преподавателя русского языка в литературоведа-испаниста. Я не была с ним знакома, но поэтпереводчик и тоже испанист Овадий Герцович Савич рассказал мне, что Осповату очень понравилась моя статья об аргентинской поэме «Мартин Фьерро» и ее авторе. Эта статья, написанная мною вскоре по приезде и называвшаяся «Хосе Эрнандес — национальный поэт Аргентины», была опубликована в газете «Искусство и культура» в 52-м году. Статья была обильно уснащена фрагментами поэмы, переведенными мною с испанского. Видно, все-таки не зря трудилась я над книгой о славном гаучо Мартине Фьерро под недреманным оком торгпредского начальства. Если аукнешься, всегда откликнется. Правда, неизвестно, где, когда и как…
Итак, сижу я в один из осенних дней 55-го года перед письменным столом Чаковского. Главный редактор нового журнала фигурой невелик, но массивный чернильный прибор не очень мешает мне его разглядеть. Прилизанные черные волосы, огромные очки, сползающие на короткий нос, — то и дело привычным жестом он сажает их на место. Из-за толстых стекол глядят острые, но смешливые и дружелюбные глаза. Быстрые вопросы следуют один за другим, однако недолго. И я понимаю, что могу взять из МГУ направление сюда на работу, хотя практически это теперь лишь проформа.
Тонкий пожелтевший листок — словно напутственное слово в новую дорогу.
Министерство высшего образования СССР
Москва, 29 сентября 1955 г.
Удостоверение № 183
Главное управление унив., экон. и юридических вузов Министерства высшего образования СССР направляет тов. Былинкину Маргариту Ивановну, окончившую аспирантуру МГУ в 1955 году в распоряжение редакции журнала «Иностранная литература» для работы по специальности «романо-германская филология». Срок прибытия 1 ноября 1955 года.
Зам. начальника Главного управления
унив. экон. и юридических вузов
Мин-ва высшего образования СССР
Печать. (Подпись)
Это невостребованное направление вместе с неоторванным корешком «Подтверждение прибытия» осталось мне на память.
Отныне я — референт-консультант по литературе латиноамериканских стран и Испании в журнале «Иностранная литература» с зарплатой в тысячу рублей, — такой, какую мне положили в Минвнешторге сразу по окончании института. Теперь мне надо было стать литературоведом. Все — снова с нуля; прощай, лингвистика, хотя мне еще и предстояла защита лингвистической диссертации.
Но я была довольна и рада. Наконец можно заниматься тем, к чему душа лежит. А с литературой Латинской Америки я, к счастью, давно поладила.
Новые старты и флирты
Благополучно появившись на свет в 1955 году, журнал «Иностранная литература» разместился в левом флигеле «Усадьбы Болконских», описанной Толстым в романе «Война и мир» и находящейся на Поварской (быв. ул. Воровского), 52. В центральном же барском доме с просторными залами и высокими потолками восседали секретари Союза писателей СССР, руководители пишущей братии, вышедшие из сочинителей, не всегда первоклассных. Секретарь по кадрам, ведавший анкетами и судьбами членов СП, и вовсе был из старших офицеров КГБ.
В узких и тесных клетушках флигелей, где когда-то находились конюшни и дворня, поселили два журнала: «Иностранную литературу» и «Дружбу народов». Там же, в левом флигеле, помещалась и Иностранная комиссия СП, референты которой принимали зарубежных писателей и сопровождали советских литераторов в закордонные командировки, подчиняясь кадровикам СП.
Первый главный редактор «Иностранной литературы» — Александр Борисович Чаковский лишь внешне походил на мартышку в очках. Он был именно тем человеком, который в середине 50-х годов мог дать повод к существованию, удержать на плаву и сделать популярным и многотиражным такое деликатное издание, как «Иностранная литература». Журнал грозил стать свалкой сочинений писателей из братских соцстран, но, благодаря Чаковскому, не стал. Здесь сразу же были впервые в СССР опубликованы такие прозаики, как Ремарк, Хемингуэй, Астуриас и другие известные сопланетяне.
Чаковский мог позволить себе подобный кураж: он был вхож в кулуары Центрального комитета и знал, куда ветер дует. Но еще надо было и хотеть себе такое позволить. А он хотел и потому обратился в редактора-эквилибриста, который поддерживал равновесие интересов читателей и власть предержащих, хотя и не подвергая себя особому риску. В ту пору, например, широко известный в мире Борхес не мог попасть на страницы журнала, хотя и написал несколько антиперонистских, по сути своей антидиктаторских новелл, в том числе рассказ «Монстр». Я поделилась своими соображениями с Чаковским, но главный редактор дал понять, где проходит граница разумного для сотрудников его журнала: «Борхес, да, он против диктаторов-каудильо, но он — антисоветчик». Мне подумалось: «А велика ли разница?», но инструкция была принята к сведению.
Тем не менее в команде Чаковского были не просто профессионалы-литературоведы, а литературоведы-вольнодумцы, во что бы то ни стало желавшие опубликовать в журнале лучшие художественные произведения того времени. Иногда, под соусом «антиимпериалистичности темы» или «прогрессивности автора» это удавалось таким маститым членам редколлегии, как дородный «мистер Пиквик», Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, златоуст Николай Борисович Томашевский, специалистыдиссиденты (уехавшие в 88 году в Германию) Раиса Орлова и Лев Копелев и другие.
Заместителем главного редактора был опасливый, но бесхитростный Савва Артемыч, точнее, Савелий Артемьевич Дангулов, бывший разведчик, а ныне писатель-любитель, добродушный кавказец с удивленными черными глазками, словно он не переставал удивляться литературным шедеврам, то и дело ему открывавшимся.
Сотрудники журнала работали по принципу «знай, чего нельзя, и делай, чтобы можно». Кроме того, чтобы протащить в журнал стоящий материал, надо было профессионально и политически гибко отредактировать литературный перевод. Это негласное требование помогало редакторам подбирать слова, смягчавшие настораживающий смысл произведения, могущий показаться Главлиту опасным. Материалы шли в журнал косяком, редакторы не справлялись. Поэтому вскоре все референты были объявлены редакторами и включены в отделы критики, публицистики, художественной литературы и информации. Мне снова предстояло осиливать новую профессию.
В редакторском деле я была полным профаном, но кое-что уже успела опубликовать (две статьи о Мартине Фьерро) и кое-что написать (диссертацию), и потому оказалась в отделе публицистики под началом Прожогина. Николай Павлович Прожогин — вылитый Молотов: курносый, в очках, с неменьшими амбициями, но ростом повыше, — был младше меня года на два. Он окончил МГИМО и засиживаться в журнале завотделом публицистики явно не намеревался, открыто флиртуя с газетой «Правда». Не прошло и нескольких лет, как Прожогин отправился спецкором «Правды» в Марокко, а затем в Италию. Пока же, строя из себя закоренелого журналиста, муштровал своих новоявленных редакторов, меня и Словесного.
