После Парижа отец с дочерью побывали в Ницце и отправились домой.
…Вот и Харьков. Поезд останавливается у перрона. Носильщики в белых фартуках выносят чемоданы. Маруся с отцом выходит на платформу. Им навстречу приближается доверенный управляющий Березовского с забавной фамилией Нагнибеда. Обычно верткий и быстрый, он едва тащится. Его длинные ноги с трудом идут вперед, а голова, торс и руки при каждом шаге дергаются назад, словно противясь движению (так, по крайней мере, казалось Марусе).
Нагнибеда подходит к улыбающемуся Александру Иосифовичу, что-то говорит ему на ухо, а потом громко добавляет: «…все закладные квитанции, как одну, предъявили к оплате».
Александр Иосифович побледнел и ничего не ответил. Маруся и Нагнибеда пошли за тележкой с чемоданами, а он, как стоял, так и не двинулся с места. Они оглянулись на него, а он все стоял, не шевелясь. На него нашел столбняк — так это называлось. Он понял: конец всему, что было создано; полное разорение, семья — на улице.
Харьковский банк, выдавший кредит, лопнул. Крупные вкладчики, потерявшие деньги, получили право компенсировать убытки за счет должников банка. Березовский взял кредит под залог всего своего движимого и недвижимого имущества. Магазин, жилье, усадьба — все теперь переходило в руки более удачливых или расчетливых друзей-преферансистов, приятелей-партнеров, не обязанных входить в положение должника. Деньги есть деньги. Так было, так будет.
В ворохе старых фотографий мое внимание привлекла неизвестно как попавшая сюда почтовая открытка на плотной бумаге. С одной стороны напечатано: «Всемирный почтовый союз. Россия. Открытое письмо». С другой стороны — репродукция известной картины В. Маковского «Крах банка». Изображена толпа людей в «Отделении по вкладам». Отчаявшиеся лица — гневные, печальные; поникшие головы. Кого тут только нет: старики, старухи, чиновники, купцы, студенты — и две монументальные фигуры городовых с саблями на боку. Вот так век назад рушились «пирамиды» и лопались банки. Но почему эта репродукция затесалась в семейные фотоальбомы? В качестве своего рода утешения? Или как грустное воспоминание? Так или иначе, но она — своеобразное свидетельство своего времени, своих трагедий.
Александр Иосифович, мой молодой дед, умер сорока лет от роду. Он не смог оправиться после удара судьбы. Сердце не выдержало. Возможно, сердечный недуг давно к нему подбирался, но никто ничего не замечал. А теперь он все время сидел в кресле — и когда спал, и когда бодрствовал, — потому что лежа задыхался. «У него сердце как маленький самовар», — сказал доктор.
Когда больного навещали друзья, он выглядел оживленным, как всегда: шутил и смеялся. Но когда оставался один, голова снова падала на грудь. Лида все это видела, она долгими минутами глядела на него сквозь замочную скважину. Детей к нему пускали не часто, чтобы лишний раз не беспокоить тяжелобольного.
Каждый вечер в комнате папы, как замечала Лида, зажигали свечи. Почему-то всегда три свечи. С тех пор на всю жизнь, где бы она ни жила, в ее комнате никогда не должно было быть «три света».
В самом конце 1912 года Александр Иосифович умер.
В день похорон у гроба среди других стоял, понурившись, высокий крепкий человек. Немолодой, но и стариком он не выглядел: в темной густой шевелюре и в усах не блестел ни один седой волосок. «Кто это?» — спросила Лида. «Твой дедушка», — ответила мать. Девочка никогда не видела Иосифа Афанасьевича, отца своего папы. Она, понятно, не могла знать и того, что дед оставит ей в наследство одну замечательную особенность: не иметь седых волос даже в глубокой старости, за исключением единственной серебряной пряди надо лбом. Темноволосый человек навсегда прощался с сыном, когда-то ушедшим из дому.
На моей руке легким коричневым листком лежит фотография, сделанная Жоржиком не в день похорон, а немного позже. Харьковское Старое кладбище, высокий могильный холм в низкой ограде, у изголовья — массивный красивый деревянный крест, сделанный словно бы из двух необструганных — с обрубками ветвей — дубовых перекладин. На кресте — маленькая круглая фотография: доброе лицо с бородкой и усами, волосы ежиком. У оградки стоит Маруся в длинном белом платье и в широкополой шляпе, рядом — Лида в светлом платьице. Эта фотография наверняка пережила тот деревянный крест.
Смерть папы была для Лиды немыслимым горем, хотя она не плакала. Она никогда не плакала. Отец ушел, но всю свою жизнь она с ним не расставалась.
Лиду перевели из дорогой женской гимназии в обычную городскую.
Попечительский совет Коммерческого училища дал возможность Жоржику — одному из лучших учеников — доучиться на казенный счет. Хотя светлые носки, просвечивавшие сквозь дырки на стертых ботинках, ему приходилось не раз замазывать чернилами.
Первая мировая война, начавшаяся в 1914 году, не затронула осиротевшую семью Березовских. Жоржик еще учился и не подлежал призыву в армию. Двадцатилетняя Маруся вышла замуж за обедневшего дворянина, инженера-путейца Бориса Шиановского и жила отдельно, помогая по мере сил матери с младшими детьми.
Неонила Тимофеевна вернулась в свой родительский дом на Чеботарской улице, 23, где жили ее сестра и брат. Часть дома сдавалась в аренду и приносила некоторый доход. Скромное хозяйство не позволяло тратить время на кулинарные изыски и на приемы гостей; Неонила Тимофеевна приглашала и навещала теперь только очень интересующих ее людей. А ее всегда интересовали люди особого рода, обладающие, подобно ей самой, даром видеть и чувствовать иначе, чем остальные смертные.
В Харькове был, а может быть, и остался район под названием Холодная гора, где обитал рабочий люд и мелкие ремесленники. Там жила семья железнодорожного стрелочника, жену которого знал весь город. «Наташа с Холодной горы» была удивительной женщиной, ясновидящей в полном и точном смысле этого слова, хотя даже век спустя традиционная медицина высокомерно игнорирует необъяснимую прозорливость экстрасенсов.
Неонила Тимофеевна стала крестной матерью двух детей Наташи и нередко бывала в ее доме на Холодной горе. Впервые она познакомилась с Наташей, навестив ее, чтобы узнать, куда это вдруг подевался ее любимый пуховый платок. Наташа, простая украинская женщина, прикрыла рукой свои впалые светло- голубые глаза, а потом улыбнулась и сказала: «Идите, кумушка, домой, выдвиньте нижний ящик вашего комода, туда и завалился ваш платок». Все так и оказалось.
Бывало, Неонила Тимофеевна, сидя у нее, скажет: «Посмотри, Наташа, что там у меня сейчас дома делается?» Наташа прикроет глаза и начинает рассказывать: «Маруся стоит возле окошка и гутарит с высоким господином. Лида сидит за большим черным ящиком и поет. Шура…» И так далее. Неонила Тимофеевна являлась домой и подробно описывала, чем в ее отсутствие тешились домочадцы. Все, понятно, столбенели от изумления.
В ту пору было модным увлечение спиритизмом. На одном из сеансов Неонила Тимофеевна вызвала дух мужа. Блюдечко под рукой медиума побежало от буквы к букве, и Александр Иосифович сказал: «Спасибо моей младшей дочке за то, что она каждый вечер поминает меня перед сном». Лида была потрясена: никто из домашних не знал о ее ежевечернем обращении к папе. Эту поразившую ее воображение отцовскую фразу она не могла забыть всю жизнь. И в общем-то не важно, медиум ли читала ее мысли, или вправду она общалась с потусторонним миром и с папой.
После 1918 года, когда на Украину обрушилась Гражданская война, Харьков то и дело прочесывали разные армейские части, банды, отряды — белых, красных, зеленых…
Наташу по доносам добрых соседей всякий раз арестовывали командиры, главари или офицеры. И тут же выпускали ее на свободу. Каждому из них она рассказывала обо всем том, что случалось в его прошлом. Видимо, предсказывала и будущее. Этому можно поверить, ибо «посмотрев» на то, что ожидает ее собственного мужа, она увидела его под колесами поезда. Так и произошло. На себя она «смотреть» не хотела.
Однажды Неонила Тимофеевна спросила ясновидицу, долго ли продержатся у власти большевики, захватившие в 1917 году власть в Петербурге и Москве. Та помолчала и ответила: «Долго, кумушка, долго. Пока сами себя не съедят». И еще она сказала такое, чему было очень трудно поверить тогда, но еще труднее поверить сейчас из-за немыслимой правдоподобности предсказания. Наташа молвила: «А до того, кумушка, будет еще радостная встреча двух красных генералов на белых конях…» Невольно приходит на ум
