загадочной картинкой на письменном столе.
Есть такая форма невроза — парафилия, когда получают удовольствие от долгого ожидания или предвкушения. Я ничего не ждала, хотя, может быть, и напрасно. Просто каждый любит поразному. Данте видел свою Беатриче лишь один раз в жизни, но посвятил ей и творчество, и самого себя, и был счастлив. Отелло видел свою Дездемону очень часто, но муки ревности убили счастье. Я предпочитаю разделить судьбу Данте. И притом я — счастливее поэта, ибо взаимность есть непременное условие счастья, долгого ли, краткого ли.
Пусть эту мысль баюкает вечный морской прилив у побережья Канарских островов на открытке, наконец нашедшей адресата в XXI веке.
А год 2000-й, венчавший и провожавший век ХХ, был уже в двух шагах.
Незаметно подоспело новое столетие вместе с третьим тысячелетием от рождения Христова и с каким- то миллионлетием со дня появления «гомо сапиенс». И «гомо сапиенсы» стали, не в пример остальным представителям земной фауны, с энтузиазмом отмечать придумываемые ими праздники. Но это, надо сказать — приятное занятие.
Как всегда, я водрузила небольшую елочку на кресло возле пианино и обвила ее гирляндой огоньков. Люблю запах хвои — будто по комнате разливается аромат какого-то предстоящего таинства, чего-то волшебного и непонятно почему веселящего душу. Раньше я зажигала для мамы на елке свечки, которые уютно потрескивали, а хвоя пахла сильнее. Или так кажется?
На старой квартире я всегда заранее, за месяц, припасала всякие деликатесные баночки из «заказов»: икру, огурчики, шпроты, еще что-нибудь вкусное и, конечно, шампанское, которого перед Новым годом в гастрономах не сыщешь. В большой комнате накрывала по всем правилам столик на двоих, а потом приглашала или — в последнее время — ввозила маму туда на кресле. Затем — новогодняя ночь, «Голубой огонек» на черно-белом экране телевизора, радостно, тепло, и никто нам не был нужен. Правда, то и дело звонили с поздравлениями друзья и знакомые, но это не мешало. По почте приходило больше двадцати поздравительных открыток, и столько же поздравлений посылали мы по этим же адресам.
На подходе нового века стало все по-другому. Но елочка с ее запахом детства и блеск необъяснимой радости в глазах окружающих — это всегда хорошо.
На сей раз за новогодним столом собрались Тина, Марина и я, и поставлен еще один прибор с бокалом — для мамы. Невольно вспоминается ее взгляд в последнюю встречу Нового, 87-го года, когда мы с ней подняли бокалы. Такой грустный и виноватый взгляд, мол, «вот видишь, какая я стала…». С каким бы удовольствием и интересом она смотрела бы, как празднуют Миллениум в Париже, Лондоне, Нью- Йорке.
…Мы с Тиной и Мариной накушались, как заведено, салата «оливье» с колбасами и ветчинами, чокнулись, как принято, «за счастье в Новом году», нагрузились пирожными с чаем и слились воедино с мягкими креслами, чтобы высмотреть в телевизоре еще что-нибудь, кроме бараньих глаз Киркорова, пухлых ножек Пугачевой и лягушьего рта Долиной. После шампанского и телевизионного галдежа сон был особенно крепок и долог, но пробуждение в новом тысячелетии не отличалось от прежних.
С 2000 года начался новый период в истории России.
На облучок наспех сколоченных новых саней рискнул взобраться возница, которому предстояло выбираться с проселочной дороги на скоростное шоссе. В сани впряглись Рак, Лебедь и олигархическая Щука.
Любое движение вожжами или нужный поворот влево или вправо на ухабистой дороге Рак встречает кряхтеньем, Лебедь — воплями, а Щука старается залечь на дно.
Тем не менее тяжеленный возок тихо, но упрямо ползет вперед, подальше от былых экстравагантных режимов, к людской обыкновенной жизни. Путин — первый российский руководитель на моем веку, за которого мне не стыдно.
В том же 2000-м году мне, между прочим, исполнилось 75 лет.
Когда-то, в далеком детстве, я задумала обязательно дожить до 2000-го года, который маячил где-то в космических далях. Возраст 75 лет выглядел вполне достаточным пределом бытия. Но вот Бог дал перешагнуть этот порог и не повредиться в разуме.
Забавно то, что я смотрю теперь на стариков и старушек как на обычных всегдашних людей, лишь надевших старческие маски. Они (точнее, мы) по-прежнему понятливы и чувствительны, только вот пришлось включиться в этот уродливый маскарад.
Мои годы меня не стесняют и не смущают. Морщин, как ни странно, нет, и психика не рухнула, а именно она старит или, напротив, не дает входить в антикварный возраст. И я стала себя одергивать: «Ну- ка, распрямись, представь, что тебе лет сорок-пятьдесят и шагай, как следует». Надо сказать, помогает. «Если труднее ходить, работай головой, пиши, живи».
Эти заметки я начала набрасывать в 2003 году. Сижу как-то с блокнотом на скамеечке в парке пансионата «Высотка». Мимо по дорожке идет молодая женщина с белобрысой девочкой лет четырех. И говорит своей дочке: «Помахай ручкой бабушке!»
Значит, я — бабушка. А давно ли вот так сама с мамой ходила? Ничего не поделать, пусть говорят.
Но слышала я в том же пансионате и более благозвучное определение. Одна симпатичная незнакомая женщина средних лет почему-то всякий раз со мной здоровалась. Я не удержалась и спрашиваю: «Не знакомы ли мы с вами?» Она отвечает: «Нет, но я — артистка и думала, что вы тоже актриса, из тех, что были в Художественном театре… Похожи на Гоголеву…»
Народная артистка СССР Гоголева под конец играла во МХАТе благородных старух. Такое сравнение вполне бы меня устраивало, но жизнь — не сцена и напоминает об этом, когда приходится с трудом взбираться на ступеньку в автобусе, что говорит о явной разбалансированности фигуры и об избыточном возрасте.
Впрочем, сохранить белозубую улыбку вполне возможно, был бы рядом хороший протезист. В связи с этими моими хлопотами моя соседка по подъезду, Евгения Яковлевна Френкель, — когда-то пленительный эндокринолог, а ныне просто приятная молодящаяся пенсионерка с высокой, иссиня-черной волосяной накладкой, — преподнесла мне ехидный стишок. Я, понятно, не осталась в долгу и, дабы ей не было обидно, посвятила ответный опус нам обеим.
Вот он, ответ.
В канун 2001 года нежданно-негаданно пришло письмо от Хулио Травиесо, моего молодого кубинского друга. Наша дружба началась более двадцати пяти лет назад, в ту пору, когда кубинец Хулио учился в аспирантуре, защитил диссертацию и получил ученую степень кандидата экономических наук в Институте Латинской Америки.
Его не назовешь красавцем — длинный рот, приплюснутый нос, но большие выразительные черные глаза оставляют в тени остальные детали. При том — он добрейшей души человек и большая умница. Будучи в юности приверженцем Фиделя, Хулио во времена правления Батисты попал в тюрьму, где ему перебили позвоночник. С тех пор его постоянно мучили боли в спине и он тяжело переносил московскую морозную зиму.
Хулио прекрасно понимал, что режим Фиделя оказался не тем, за что он отдал здоровье. От него я впервые услышала критику кубинских строителей социализма. Оказывается, большинство кубинцев уже тогда называло социализм словом «сосиолизм» (от исп. «сосио» — «кум, приятель»); по-нашему — блатной строй. От него я узнала и такой смелый анекдот, правда, без указания места действия: «Идет военный парад. Прошли танки, пушки, а под конец появляется грузовик, полный дряхлых стариков. «Кто это?» — спрашивают. «Это наше самое страшное оружие, — отвечают. — Это марксисты-экономисты. Они без единого выстрела могут уничтожить любое государство».
