несчастной Элинор сжималось, и она принималась укорять себя за непростительное промедление пред лицом болезни. Страдая оттого, что никакого улучшения не наступало, она боялась, что все усилия тщетны, и воображала, как несчастная матушка прибывает на «Кливленд» слишком поздно, или в лучшем случае — слишком поздно, чтобы застать дочь в здравом рассудке.
Она уже собиралась снова послать за аптекарем или, если тот не сможет приехать, за какой-нибудь другой помощью, когда мистер Харрис наконец явился. Его вердикт, впрочем, несколько искупил опоздание: хотя он и признал совершенно неожиданную перемену к худшему в состоянии пациентки, но все же не допускал и мысли о неутешительном исходе. Поставив пиявок ей на руки, а самую крупную — прямо на воспаленное веко и оставив целебных кровососов делать свою работу, он пообещал вернуться через три- четыре часа и покинул пациентку и ее преданную сиделку чуть более спокойными.
Наутро миссис Дженнингс выслушала рассказ о прошедшей ночи с большим волнением и высказала немало упреков, что ее не призвали к постели больной. Ее сердце разрывалось от сострадания. Марианна лежала с закрытыми глазами, дыхание ее было прерывистым, и множество присосавшихся к ней пиявок оставались для нее единственной надеждой на спасение. Столь быстрое угасание, столь ранняя смерть такой юной, такой прекрасной девушки, как Марианна, тронули бы и более равнодушного человека. А миссис Дженнингс имела и другие причины сопереживать ей. Три месяца сестры Дэшвуд прожили с нею и до сих пор находились под ее опекой, к тому же ни для кого не было секретом, что Марианна перенесла неслыханное оскорбление, сделавшее ее чрезвычайно несчастной. Подливало масла в огонь и подавленное состояние Элинор, любимицы миссис Дженнингс, а стоило ей подумать, что Марианна столь же дорога своей матери, как ей Шарлотта, и ее переполняло живейшее сочувствие к миссис Дэшвуд.
Второй визит мистер Харрис нанес без опозданий, но то, что он увидел, его разочаровало. Еще когда он только снимал распухших от крови больной пиявок, стало ясно, что лечение не оказало должного воздействия. Лихорадка не отступила, и Марианна лишь слегка утихла, но в сознание так и не пришла.
Элинор, мгновенно заметив его страхи, предложила пригласить другого врача для консилиума. Но мистер Харрис рассудил, что в том нет нужды: у него в запасе оставалось еще одно жаропонижающее средство, ничуть, по его мнению, не уступавшее прежнему; его визит завершился успокоительными заверениями, которые, коснувшись слуха мисс Дэшвуд, не затронули ее сердца. Перед уходом аптекарь обернул Марианну с головы до ног скользкими морскими водорослями, оставив единственное небольшое отверстие на лице, чтобы она могла дышать.
— Просоленные водоросли вытянут из нее болезнь и лихорадку, — объяснил мистер Харрис. — А если она все-таки умрет, то и в смерти ее кожа останется гладкой и нежной.
Элинор приняла его объяснения и сохраняла спокойствие, пока мысли ее не обращались к матери. И все же никаких надежд она не питала. Так продолжалось до полудня: больная почти не шевелилась, и Элинор представляла себе одну печальную картину за другой, перебирая в уме всех друзей, которым столь печальное известие причинит ужасные страдания. Но что же Страшная Борода? Могло ли от внимания знаменитого разбойника ускользнуть, что мистер Палмер покинул свою баржу? Могло ли случиться такое счастье, что он решил не утруждать себя этим плавучим домом, так и напрашивающимся на нападение, и его беззащитными гостьями, одна из которых к тому же лежит при смерти? Конечно нет, конечно, он просто тянет время, играя с ними, выжидая. Подобные мысли лишь прибавляли Элинор страданий.
Однако около полудня ей почудилось, будто пульс Марианны начал медленно выравниваться. Осторожно заглянув под водоросли, она посмотрела на левый, здоровый глаз сестры и, впервые за много дней распознав в нем проблеск разума, принялась ждать, с неослабевающим вниманием снова и снова проверяя ее пульс. Вскоре она рискнула посмотреть на правый, воспаленный глаз и в нем также заметила обнадеживающие признаки. Даже миссис Дженнингс признала некоторое улучшение, хотя и старалась не давать своей юной подруге повода для преждевременных надежд. Элинор и сама пыталась от них воздержаться, но было поздно. Надежда уже поймала ее душу, как трепещущую рыбу на крючок, и, вне себя от волнения, она склонилась над сестрой, ожидая… она и сама не знала чего. Так прошло полчаса, но хуже Марианне не становилось. Наоборот, появились и другие признаки выздоровления. Дыхание, цвет лица, губы — все свидетельствовало, что больной лучше, и вскоре она даже остановила на сестре разумный, хоть и затуманенный от слабости взгляд. Тревога и надежда терзали теперь Элинор в равной мере, и ни минуты она не находила покоя до визита мистера Харриса в четыре часа. Он быстро срезал с больной тугие засохшие водоросли, и его заверения, его поздравления с грядущим исцелением сестры превзошли всякие ожидания Элинор. Она залилась счастливыми слезами, постепенно вновь обретая душевное равновесие.
Столь очевидно было улучшение, что мистер Харрис объявил: Марианна совершенно вне опасности — и на всякий случай, для очистки совести, снова поставил ей пиявок. Эту последнюю процедуру она перенесла с большим мужеством. Даже миссис Дженнингс наконец поверила его словам и с непритворной радостью признала вероятность полного выздоровления.
Элинор не покидала сестру почти весь день, успокаивая все ее страхи, отвечая на каждый едва слышный вопрос, выполняя каждую прихоть и не пропуская ни одного взгляда, ни одного вздоха. Иногда ей в голову приходило, что ухудшение еще возможно, и тревога возвращалась, но ежеминутные тщательные проверки подтверждали дальнейшее улучшение; даже опухший глаз постепенно принимал прежнюю форму, и покрывавший его засохший гной уже осыпался. К шести вечера Марианна погрузилась в тихий, ровный и, судя по всему, безмятежный сон, и Элинор оставила всякие сомнения.
Приближалось время, когда должен был прибыть полковник Брендон, и Элинор остро сознавала, что ей одной предстоит защищать своих спутниц, оберегать жизнь сестры до его возвращения с миссис Дэшвуд, чтобы все они немедленно отправились в Бартон-коттедж, прочь от «Кливленда», прочь от болезни, прочь от Страшной Бороды. Сидя наверху в каюте Марианны, она чутко прислушивалась, и в каждом шорохе, доносящемся снаружи, в каждом ударе волн о прибрежные камни ей мерещился зловещий скрип пиратских сапог, стук серебряных подков о палубу.
Время тянулось невыносимо медленно. К десяти часам, как надеялась Элинор, или хотя бы немногим позже их матушка будет наконец свободна от мучительной тревоги, несомненно снедавшей ее в пути. Ах! Минуты еле ползли, удерживая миссис Дэшвуд и полковника Брендона в плену неведения, а Элинор с Марианной — в преддверии опасности.
В семь часов, оставив Марианну все так же сладко спящей, Элинор спустилась в гостиную к миссис Дженнингс выпить чаю. За завтраком и обедом она едва притронулась к пище (утром ей мешал страх, днем — внезапная радость), поэтому теперь, когда все треволнения сменились спокойствием, села за еду с большим удовольствием. Вместе с миссис Дженнингс они съели целого тунца от головы до плавников, включая и внутренности. Икру миссис Дженнингс всю отложила для Элинор, и та с наслаждением воздала должное соленому лакомству, несмотря на жгучее нетерпение, с каким ожидала путешественников.
Вечером стало холодно, началась буря. Ветер завывал вокруг баржи, немилосердно раскачивая ее на волнах, ливень бился в оконные стекла. Часы пробили восемь. Будь то десять, Элинор поклялась бы, что слышит, как волны режут уверенные взмахи полковника Брендона, неутомимо приближающегося к барже. И хотя вероятность его столь раннего возвращения была ничтожна, она так верила своим ушам, что, желая выяснить точно, в чем дело, бросилась на веранду и прильнула к подзорной трубе. Сразу стало ясно — слух ее не обманул. Что-то и в самом деле приближалось, но это был не полковник с миссис Дэшвуд на спине; к западу она увидела очертания некоего предмета, явно длиннее плывущего человека. Да и двигался сей предмет гораздо быстрее, чем любой пловец, даже если у того на лице есть дополнительные конечности, которыми можно грести. Когда до нее донесся плеск весел, она все еще смотрела в трубу. К барже приближался не полковник с миссис Дэшвуд на спине — это был корабль. Это был Страшная Борода.
Элинор бросилась к карронаде и попыталась прицелиться в быстро подплывавший корабль, который, как она с удивлением заметила, выглядел гораздо меньше трехмачтовой пиратской шхуны. Рассудив, что у нее больше шансов перебить Страшную Бороду и его соратников, когда они поднимутся на борт, чем, не умея толком стрелять из карронады, потопить небольшой корабль, Элинор быстро спустилась в капитанскую рубку и так же поспешно вернулась с охотничьим ружьем мистера Палмера. Укрывшись в тени огромного штурвала, она прицелилась в точку над сходнями, готовая открыть огонь, как только первый пират вступит на борт. Сжавшись в тени штурвала, она зажмурилась и торопливо помолилась. Элинор не хотела ни стрелять, ни погибнуть в эту черную ночь на борту «Кливленда», но она была полна решимости защитить едва оправившуюся сестру. До нее донеслись шаги, свидетельствовавшие, что первый из непрошеных
