шести и до самого обеда посвящать каждую минуту музыке или чтению. Я все обдумала и намереваюсь всерьез заняться своим образованием. Наша библиотека слишком хорошо мной изучена, чтобы годиться на что-то, кроме праздного развлечения. Но у сэра Джона достаточно стоящих книг, а у полковника Брендона я всегда смогу попросить другие, более современные. Я изучу инженерное дело, я изучу гидрологию, биологию и аэронавтику, я постараюсь понять законы Менделя и сравнительную зоологию.
— Но что толку тебе в этих знаниях? — спросила Элинор с ободряющей улыбкой, не скрывшей, однако, добродушной насмешки.
— Кто-то должен, — ответила Марианна, лукаво отведя глаза, — построить Подводную Станцию Гамма.
Элинор одобрила этот план, рожденный из столь благородных побуждений, но улыбнулась буйству фантазии, прежде предписывавшей Марианне унылую праздность и томление духа, теперь же бросившей ее в другую крайность — чрезмерное стремление к целесообразному труду и самообладанию. Улыбка, однако, покинула ее лицо, когда она снова нащупала в кармане осьминожий манок и вспомнила, что обещание, данное Уиллоби, остается невыполненным. Желая оттянуть роковой час, она решила отложить разговор до того дня, когда здоровье сестры окончательно поправится. Но оказалось, решение это было принято только для того, чтобы быть нарушенным.
Три дня спустя небо прояснилось достаточно, чтобы больная могла отправиться на прогулку. Марианне было позволено, опершись на руку Элинор, пройтись по дорожке, которая вела от дома в глубь острова, на небольшое расстояние, дабы не переутомиться.
Сестры шли медленно и добрались лишь до того места, откуда открывался вид на холм, когда Марианна спокойно произнесла:
— Вон там, именно там, в той бурной речке, где на меня напал осьминог, я впервые увидела Уиллоби. — Ее голос дрогнул, но она тут же взяла себя в руки и добавила: — Как я рада, что могу смотреть на это место почти без мучений! Но должны ли мы об этом разговаривать, Элинор? Или это неправильно? Думаю, теперь я могу говорить о прошлом, как должно…
Элинор ласково попросила ее продолжать.
— Что до сожалений, — сказала Марианна, — то с ними покончено… по крайней мере с сожалениями о нем. Но сейчас я хочу говорить не о былых своих чувствах, а о нынешних. Если бы только я могла знать одно… Если бы я только знала, что он не всегда притворялся, не всегда меня обманывал, если бы я могла верить, что он не такой негодяй, каким иногда представлялся мне с тех пор, как я услышала историю той несчастной…
Она замолчала. Элинор, радуясь каждому слову сестры, ответила:
— Значит, ты думаешь, если бы ты могла в это поверить, тебе стало бы легче. — Они остановились и присели на большой угловатый камень на краю затянутого туманом пруда. — Но чем тогда ты объяснила бы его поведение?
— Я объяснила бы его непостоянством. Одним лишь непостоянством.
Элинор промолчала. Она колебалась: рассказать все Марианне сейчас или подождать, пока сестра окрепнет? Они сидели на камне и смотрели, как поднимается туман в пруду — видимо, он питался из каких- то подземных источников. Затем пруд вдруг мгновенно опустел, и открылось илистое дно. Сестры просидели в молчании несколько минут, за которые пруд вновь наполнился туманом и снова опустел; поведение воды показалось Элинор знакомым, но чем — она не припомнила. Возможно, это ничего не значило и было лишь плодом воображения. Она не могла забыть про исчезновение Маргарет и с тоской пожелала, чтобы ее семья наконец воссоединилась.
— Я хочу, чтобы его думы были не более тяжки, чем мои, — сказала наконец Марианна, — что вовсе не значит, будто я желаю ему чего-то хорошего. И этих страданий будет вполне достаточно.
— Ты сравниваешь свое поведение и его?
— Нет, я сравниваю свое поведение с тем, каким оно должно было быть. Я сравниваю его с твоим.
— Мое положение совсем не похоже на твое.
— В них больше сходства, чем в том, как мы себя вели. Не нужно из доброты защищать то, что, я знаю, осудит твой разум. Болея, я много думала… и плакала, и чесалась, и еще мне то и дело мерещилось, что мои глаза выклевывают волнистые попугайчики… но я много думала. Задолго до того, как я смогла снова заговорить, я обрела способность мыслить. Я думала о прошлом, и мое поведение с момента знакомства с ним прошлой осенью предстало предо мной лишь чередой опрометчивых поступков в отношении себя самой. К другим же я не проявляла должной терпимости. Я поняла, что собственные мои чувства стали причиной моих страданий и что мое неумение смирить их едва не свело меня в могилу. И конечно, как я уже сказала, я видела несметные стаи разноцветных попугайчиков, столь же красивых, сколь злобных, пикировавших мне прямо в глаза. Я окончательно убедилась, что единственная причина моей болезни — небрежение собственным здоровьем.
— Причиной твоей болезни были комары.
— Да, небрежение и комары. Но если бы я умерла, то виновата была бы я одна. Лишь когда смертельная опасность осталась позади, я соизволила ее заметить. И я не понимаю, как могла выздороветь, как меня не убило само мое жгучее желание жить, чтобы искупить свою вину перед Богом и всеми вами. Вспоминая о своем прошлом, я видела только небрежение долгом и несправедливость к другим. Все пострадали из-за меня. На доброту, неистощимую доброту миссис Дженнингс я отвечала презрением и неблагодарностью. С Мидлтонами, Палмерами, с сестрами Стил…
Стоило Марианне упомянуть сестер Стил, как Элинор ощутила мимолетную, но острую головную боль. На мгновение перед ее мысленным взором вновь предстал пятиконечный символ и тут же исчез. Но почему? Что это могло значить? Туман в пруду вновь поднялся — и тоже сразу исчез. Марианна продолжала:
— Я была несправедлива и дерзка, сердце мое было закрыто для их достоинств, а дух лишь раздражался при каждом новом знаке внимания. И Джону, и Фанни — да, даже им, как мало бы они того ни заслуживали! — я уделяла меньше, чем им полагалось. Но тебя я обидела больше всех, даже больше матушки. Одна лишь я знала, как твое сердце страдает, но повлияло ли на меня это? Последовала ли я твоему примеру, училась ли твоей стойкости? Нет!
На этом наконец ее укоры себе за прошлое иссякли, и Элинор, хотя и слишком честная, чтобы льстить, поспешила ее утешить, тут же высказав Марианне все слова поддержки и похвалы, каких заслужили ее откровенность и раскаяние. В ответ Марианна сжала ее руку и произнесла:
— Если бы я только знала, что творится в его сердце, все было бы так просто.
Элинор, чья рука до сих покоилась на манке Уиллоби, снова взвесила все за и против немедленного исполнения данного ему обещания. Наконец, рассудив, что размышления ни к чему не приведут и требуется лишь решимость, она приступила к своей нелегкой задаче.
Осторожно подготовив взволнованную слушательницу, она просто и честно изложила главные пункты, на которых Уиллоби строил свое оправдание, отдала должное его раскаянию и смягчила лишь заверения в нерушимой любви. Сообщила также, что во время их беседы искренне пристыженным выглядел и он, и даже Месье Пьер. Пока она говорила, Марианна не произнесла ни слова. Она дрожала, взгляд ее устремился в землю, а губы стали белее, чем во время болезни. Сердце ее разрывали тысячи вопросов, но озвучить она не посмела ни один. Каждое слово сестры она ловила с жадным вниманием, не сознавая, что сжимает ее руку и что по ее щекам льются слезы.
Элинор проводила ее до дома и всю дорогу обратно говорила лишь о Уиллоби и об их беседе. Как только они вошли и скинули резиновые сапоги, Марианна поцеловала сестру и со словами «расскажи маме» отправилась одна наверх. Разговор продлился недолго, но казалось, что сердце Марианны дрогнуло в груди; Элинор даже почудилось, что когда она устало поднималась к себе, весь остров содрогнулся у них под ногами. Не желая мешать столь разумному стремлению к уединению, Элинор направилась в гостиную, чтобы выполнить просьбу сестры.
Глава 47
