Было время, когда такая казнь ждала любого, обвиненного в колдовстве, несмотря на то, что тогда способа доказать вину не существовало. Теперь же человек мог быть назван предателем без всякого намека на доказательства, несмотря на свидетельства как друзей, так и врагов; сколько бы он ни уверял в своей невиновности, его голова оказывалась на пике после того, как несчастного заставляли присутствовать при других казнях, — в назидание тем, кто еще верил королю.
Горькие уроки людям, и без того страдающим от горечи жизни.
— Скажи мне, — заговорил Осберт, отворачиваясь от унылого вида за окном и наслаждаясь теплом своего кабинета, — что, по-твоему, затевает Нэш?
— Не могу утверждать с уверенностью, господин, — ответил Лайл, — ведь мы не видим очень многого из того, что он делает, а то, что видим, часто кажется бессмысленным.
— Это так, но не достаточно ли того, что удалось увидеть, чтобы надеяться: между Нэшем и Кенриком возникли разногласия?
Задумчиво выпятив губы, Лайл покачал головой.
— Одного этого недостаточно. По крайней мере, пока. Осберт кивнул. Он не имел желания затевать что-то против Нэша — во всяком случае, напрямую. И все же, чтобы выжить, нужно было как можно больше знать о человеке, который держал в своих руках его жизнь.
— Господин, вы же не можете не понимать, что изменение наших законов грозит неприятностями.
— Ты слышал о чем-нибудь, что требует моего вмешательства?
— Не то чтобы... Но всякие шепотки до меня долетали. Кое-что о вас, кое-что о короле. Многие из наших братьев не радуются нововведениям.
— Как и все мы, Лайл. Сообщи мне, если услышишь еще что-нибудь.
— Слушаюсь, господин.
— Прекрасно. — Осберт махнул рукой, отпуская агента. — Пойди и хорошенько подкрепись. Да и отдохнуть тебе нужно как следует, прежде чем отправляться в обратный путь. И еще: раздобудь себе теплую одежду. Мне от тебя будет мало проку, если мой наблюдатель превратится в ледышку. Возвращайся завтра. Есть кое-что, о чем я хотел бы знать твое мнение.
— Как пожелаете, господин. — Лайл поклонился и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Осберт снова рассеянно взглянул в окно на лишенные тел головы.
Эти люди ведь тоже все стремились остаться в живых... Все верили в свою способность на шаг-два опередить короля, все не сомневались, что уж им-то не выпадет злая судьба...
Может быть, именно поэтому все они мертвы. Осберт же полагал как раз противоположное. Какая-то часть его сознания точно знала, что его ждет, какие бы усилия он ни прилагал, чтобы избежать рока. Лучшее, на что он мог рассчитывать, — это слушаться своей трусости и как можно дольше оттягивать конец.
Он уже так долго жил, полный страха, что не был уверен, сможет ли без него существовать.
Годфри опустился на колени, сложил ладони перед грудью и поднял глаза к триуму высоко на стене часовни. Резное черное дерево выделялось на светлом камне; изогнутая треугольная рама навеки соединяла богов — Серинлета, Минею и злобного Бролеха.
Чтобы даже мысленно произнести последнее имя, Годфри должен был преодолеть внутреннюю дрожь. Распространенное суеверие утверждало, что вслух назвать Бролеха по имени значило навлечь его влияние на свою жизнь. Годфри был достаточно похож на своих предков, чтобы не поддаться искушению опробовать это на практике.
Пламя толстых свечей на алтаре дрожало и колебалась, триум отбрасывал странную тень... нетрудно было поверить, что вырезанные из дерева боги, если их призвать от всего сердца, оживут. В воздухе плыл дым курений, позади Годфри слышался тихий рокот голосов гильдийцев, возносивших свои личные молитвы перед тем, как вновь вернуться к своим делам.
Годфри отметил, что в последнее время все больше членов Гильдии посещает службы в часовне. Хотя от гильдийцев ожидалось, что они будут благочестивы и станут проявлять уважение к церкви, особых правил, определяющих выполнение ими религиозных обрядов, не существовало. Как капеллан Гильдии, Годфри каждое утро служил мессу, а вечером читал молитвы и один день в неделю отводил на то, чтобы исповедовать желающих. Его обязанности всегда были необременительны — до самого последнего времени. Теперь же все пять или шесть десятков гильдийцев, расквартированных в Марсэе — вдвое больше обычного, — являлись на каждую службу.
На их лицах Годфри читал озабоченность, страх, растерянность. Он мог лишь проявлять сочувствие... Их доверие к проктору, вера в Гильдию были поколеблены до основания, и очень многие растерялись, не зная, к кому обратиться.
Впрочем, у Годфри не было ответов на их вопросы. Более пятисот лет назад древняя Империя, Гильдия и колдуны Каббалы были союзниками. Однако времена изменились, и бывшие единомышленники вступили в великую битву на равнине Алузии. Победившая Империя вручила Гильдии святое право и долг: уничтожить колдовство, истреблять всех, у кого обнаружится запретная сила. Колдунам нельзя было доверять, их сила была объявлена греховной, а те, кто ею владел, — олицетворением зла. С самой победы в достопамятной битве Гильдия ничем не нарушала суровых установлений, не задумываясь о том, правильно это или нет.
И вот теперь долг перестал существовать, уничтоженный росчерком пера на пергаменте, отброшенный рукой проктора Осберта, направляемой королем.
Годфри очень хорошо понимал смятение этих людей. Он и сам его испытывал. Впрочем, пока он подчинялся прежним правилам, поскольку архиепископ Бром тянул с отменой церковного проклятия колдовству, что само по себе было удивительно, если вспомнить, как рабски во всем остальном он выполнял волю Кенрика, а до него — Селара.
В конце концов, в этом и была причина того, что Маккоули заточили в темницу, а Брома поставили на его место.
Опыт многих лет позволял Годфри находить слова и давать им беззвучно падать с губ, моля Минею и Серинлета об умиротворении, спокойствии, мудрости. Он молился о тех, кто был далеко, выполняя дело
