так, как он привык, что любящая женщина будет по-прежнему окружать его теплом, угадывая все его нужды и желания. Его запросы, и высказанные, и невысказанные, лишь внушали Маргарет новые страхи.
Тогда в поисках поддержки и материнской опеки, в которой она так отчаянно нуждалась, Маргарет обратилась к Занзи. Занзи обнимала Маргарет своими могучими руками, звала ее «мое дитятко», поощряла ее привычку плакать по любому поводу и возвела стену между Маргарет и всеми домашними.
Сама же Занзи стала домашним тираном. С момента ее появления в Барони на нее смотрели как на чужую. Прислуга Трэддов скрытничала и держалась на расстоянии. И теперь Занзи брала реванш. Она самовольно заняла место Маргарет, она сыпала приказами, замечаниями, упреками и угрозами.
А слуги отвечали ей саботажем. Обед всегда запаздывал, мясо подгорало, на рваном белье виднелись подпалины от утюга. Под кроватями собиралась пыль, в углах висела паутина, серебро и медь потускнели, некошеная лужайка перед домом заросла сорняками. Это была война. Необъявленная, не признаваемая вслух и по-настоящему разрушительная. Сам воздух в доме, пропитанном враждой, казался отравленным.
Эта атмосфера подействовала даже на Энсона. Неизменно молчаливый и держащийся в тени, Энсон всегда снизу вверх смотрел на Стюарта, восхищаясь его головокружительной смелостью и дерзким обаянием. Он был готов смиренно довольствоваться тем, что делал за Стюарта всю работу в имении, стараясь, чтобы наследство брата не уменьшалось и не падало в цене. Энсон находил, что это логично. Стюарт был слишком живым и слишком темпераментным для повседневных, продолжительных, рутинных сельскохозяйственных работ. Если уж кто-то и должен этим заниматься, то, конечно, он, Энсон. Любимая девушка в качестве жены брата – это зрелище причиняло Энсону нестерпимую боль, и когда-то он пытался бежать из Барони, чтобы от нее спастись, но попытка кончилась неудачей. И он примирился с собой. За те два с половиной года, что Маргарет и Стюарт были женаты, Энсон научился жить с болью в душе; время сделало ее не такой острой, хотя Маргарет он любил еще сильнее, чем прежде. Всю свою энергию, весь накал бушевавших в его душе страстей он вложил в работу и обрел душевный покой, с головой уйдя в медленную смену времен года, в чередование посевов, роста культур и уборки урожая.
Даже тогда, когда Стюарт начал донимать Маргарет своей злостью и ее страдания постоянно разрывали Энсону сердце, он ухитрялся выглядеть спокойным и отчужденным, совершенно погруженным в мир своих хозяйственных забот. Но когда Стюарт нарушил границы этого мира, Энсон не выдержал.
Случилось вот что: Стюарт верхом подъехал к Энсону, когда тот, стоя на коленях, разглядывал кустики салата. Они были покрыты пятнами бело-розовой плесени. Никому из работников прежде не случалось такого видеть. Не случалось и Энсону. Он долго разглядывал тыльную сторону листьев, потом поднес к носу комок земли, пытаясь учуять какой-то специфический запах, связанный с болезнью. Конь Стюарта поскользнулся на мокрой земле и, потеряв равновесие, смял несколько растений.
– Неприятности, брат? – спросил Стюарт. Неприятности казались Энсону более чем серьезными, но он ответил Стюарту бесстрастным взглядом.
– Может статься, – сказал он.
– Не стоит так переживать из-за салата, – заметил Стюарт. – Он же по центу за головку или около того. Думаю, я, может быть, посажу вместо него артишоки. Это куда выгоднее.
Энсон вскочил на ноги.
– Ты посадишь? Да ты хоть раз в жизни что-нибудь сажал?
– Вот я и думаю, что пора начать. Нам следовало бы зарабатывать больше денег, чем сейчас.
Перед глазами у Энсона замелькали столбики цифр: давшееся ему с таким трудом увеличение урожайности и дохода, изъятия наличности, когда требовалось оплачивать удовольствия Стюарта, цены проданных земель, тех земель, которые на протяжении двух веков были частью имения. Он схватил Стюарта за сапог, дернул вниз, и Стюарт рухнул с коня прямо в грязь.
– Ты мало успел навредить? Хочешь еще? Я из кожи лез, чтобы тебя спасти, и не видел ни помощи, ни благодарности. Если ты сунешься в мои дела, я тебя убью.
Он боролся со Стюартом, не давая тому встать, он сидел у Стюарта на груди и мазал лицо и одежду брата грязью.
– Ну что, хозяин плантации, нравится? Вот так работают на земле. Сидя на коне, это не получается. Приходится пачкать руки.
Работники, опершись на мотыги, с интересом смотрели, как они возятся в земле.
– Каин и Авель, – прокомментировал один.
– Думаешь, он хочет убить его? – спросил сосед.
– Может, и да.
Братья боролись так яростно, что, казалось, были действительно готовы убить друг друга. Они не отдавали себе отчета, что сражаются вовсе не за право распоряжаться на полях. Стюарт выехал на плантацию, чтобы обрести уверенность в себе и почувствовать себя мужчиной. До смерти матери он не ощущал никакой ответственности за судьбу Барони. Все обязанности судьи Трэдда по управлению имением взял на себя Энсон. Генриетта сквозь пальцы смотрела на расточительность Стюарта и его пристрастие к развлечениям. Пока Генриетта была жива, для Стюарта мало что менялось в жизни. Теперь же изменилось все. Прежде само собой разумелось, что он будет всегда вкусно накормлен, хорошо одет и окружен любовью. Сейчас не было уверенности ни в том, ни в другом, ни в третьем. Жена от него шарахалась, дом приходил все в больший упадок. И Стюарту было страшно.
Внезапно он понял, что ему уже двадцать два года. Что он мужчина, а не мальчик. А мужчина не должен бояться. Мужчина должен быть хозяином своей жизни. В глазах же Энсона Стюарт всегда был мужчиной, и сейчас, в поле, он надеялся, что Энсон укрепит его пошатнувшееся мужество. Энсон всегда смотрел на него снизу вверх, всегда им восхищался и, конечно, любил его. Стюарту смутно виделось, как Энсон радостно приветствует его, как Энсон трудится вместе с ним и благодаря их совместным усилиям Барони становится куда лучше, чем прежде; Энсон должен был поддержать брата, укрепить в мысли, что тот способен взять на себя ответственность за имение, как и подобает мужчине, и быть господином своей судьбы.
Но когда Энсон пошел против Стюарта, стал его унижать и стыдить, надежды Стюарта рухнули. Остался только страх. Энсон предал его и потому стал ему ненавистен. Ему хотелось бить, причинять боль, нанести Энсону такую же тяжелую телесную рану, какая по его вине осталась в душе у Стюарта.
