чего больше нет, о времени, когда надежда еще оставалась, и думаю так, как будто она еще не вся вышла, и тогда я впервые испугался, мне это показалось знаком того, что мы не сдюжим и что мы оба это поняли, словно бы побратавшись, не так уж это невозможно, потому что этого человека я понимал, мы были очень похожи.
— Надо уходить, — сказал я. — Буди всех. Немедленно!
10
От задней стороны дома через ельник, куда я вешал свиную тушу, ведет неглубокая тропка. Я шел первым и тащил санки, нагруженные едой, постельным бельем и всем, что, по моему разумению, могло нам пригодиться: инструмент, котелки, веревки, одежда плюс Родионовы туфли. К санкам я привязал веревку, чтобы остальные держались за нее или обвязались ею. Лыжи я отдал учителю, а детскую пару — Родиону. За ним шли братья, а последними — Антонов с Михаилом. По-хорошему надо бы двум самым сильным идти впереди и торить путь, но тогда я потерял бы контакт со слабейшими.
Позади нас опять полыхал город, и пока мы не перевалили через низкий пригорок, где мне пришлось решать, идти ли нам вдоль озера, что было самым легким, или продираться сквозь лес, что было самым надежным, город пыхал нам в спину огненными языками, похожими на студеный закат.
Я бросил санки и пошел назад вдоль нашей колонны, заглядывая каждому в лицо. Родион и Суслов, оба, отвели глаза, они тяжело дышали, никто не радовался, что мы успешно миновали передовую, все наши силы шли на борьбу с холодом, он стоял между деревьев как непреодолимая стена из битого стекла.
— Все нормально, — прохрипел Антонов, — Нам далеко еще?
Я не ответил, а попросил его узнать у Михаила, не мерзнет ли тот.
Парнишка ответил:
— Нет.
— Спроси еще раз, — сказал я. — И пусть говорит правду.
Михаил снова ответил: нет, раздраженно, но вяло.
Я повторил Антонову, что если парень замерзнет, он уже не согреется. Крестьянин спросил, про что это я заладил.
— Нам далеко еще?
Я и в этот раз не ответил.
Выстрелы слышались где-то впереди, у озера. Я вернулся к санкам и потащил их в лес, вдоль по тропинке, которой я хожу летом.
Но не прошли мы и полукилометра, как учитель стал всхлипывать; рыдания делались все громче и громче, так что довольно скоро я вынужден был остановиться. Суслов показал знаком, что хочет снять лыжи.
— Спроси, не мерзнут ли у него ноги.
Учитель сказал, что ноги не мерзнут, но идти в лыжах невозможно, слишком тяжело.
— Без них еще тяжелее, — сказал я. — Пусть не снимает.
Насколько я видел, с остальными все обстояло неплохо, я только в Михаиле сомневался, поскольку жаловаться он никогда не жаловался и узнать, как он на самом деле, я не мог.
— Он знает, что ему надо все время двигаться? — спросил я Антонова. — Даже когда мы стоим на месте, пусть шевелит пальцами на руках и ногах.
Крестьянин перекинулся с парнишкой парой слов, и оба сказали «да». Я проверил, насколько мог, остальных, никто ни слова не говорил, но и белых пятен обморожения ни на ком не было, я решил двигаться дальше.
Учитель замолк. Но еще через километр Родион шепнул что-то и упал навзничь. Я услышал, как выматерился Антонов. В следующую секунду лег на снег Лев, а его брат опустился на колени. Я велел Антонову поставить их на ноги. Он взялся за дело жестоко, но никто не кричал и не протестовал.
— С этими слабаками, — пыхтел Антонов, — у нас ничего не выйдет. Пусть остаются.
Я ответил, что думаю о том же.
— Мы не можем разжечь костер, потому что его далеко видно. Но если мы будем двигаться, не останавливаясь, до самого…
Он чихнул и заговорил с Михаилом. Парень ничего не отвечал. На секунду показалось, что Антонов вот-вот потеряет сознание.
— Еврея и прочих оставляем тут, — прорычал Антонов. — И Михаила тоже, у него больше нет сил. Только ты да я можем это выдержать.
Я притворился, что обдумываю его слова.
— Мы идем дальше, — сказал я. — Делай что хочешь, но они должны стоять на ногах.
Нам несколько раз встречались следы, проторенные пешими, и лыжниками, и колесами, но мы не пошли по тем следам, хотя идти так было бы легче. Из-за спины то и дело доносились возмущение и недовольства, но я делал вид, что ничего не слышу. Потом мы снова напали на следы и тут же уткнулись в штабель из двадцати с чем-то трупов русских солдат. Родион зарыдал, остальные молча отпрянули. Я рассмотрел задубевшие тела — все застрелены, наверно, при попытке сбежать, но почему их навалили такой грудой?
— Их расстреляли? — спросил Антонов.
— Не думаю, — сказал я. — Но кто скинул тела в кучу, я тоже не знаю.
В одном вещмешке я нашел флягу с водкой, в другом — замороженный хлеб, пару одеял, но на них не было ничего из оружия, и никакой годной к носке одежды я тоже не нашел. Мы прошли еще несколько сот метров и сели посидеть на куче валежника, я дал Антонову разделить водку. Он сам не пригубил, передал Родиону, который вдруг вскрикнул и стал отплевываться. У Антонова хватило сил засмеяться. Я сказал, что это моя ошибка, и забрал у него флягу. Но теперь заорал Надар, мы сидели на штабеле трупов, пролежавших здесь, судя по глубине снега, примерно неделю. Я огляделся и тут и там на крошечной полянке заметил под искристым снегом какие-то возвышения. Антонов несколько раз наподдал ногой по ближайшему к нам, и показался темный кусок солдатской формы, русской.
— В нескольких километрах от города есть избушка, — сказал я, — мы, должно быть, где-то неподалеку.
— Неужели мы прошли всего несколько километров?
Я не услышал вопроса.
— Она такая приземистая, что ее заносит снегом полностью. Поэтому возможно, что ее никто до сих пор не обнаружил.
Антонов умоляюще посмотрел на меня. Я сказал, что нам надо идти дальше.
И через час мы нашли избушку, из-под снега ее не было видно совершенно. К тому моменту мы не только потеряли Родиона и Льва, но и снова вернулись на войну: на льду всего в каком-нибудь полукилометре от нас шло настоящее сражение.
Я попросил Антонова откопать дальнюю от озера стену избушки и прорубить лаз внизу, а сам сходил и приволок на саночках сперва Родиона, потом Льва, сломавшегося первым. Оба были без сознания, но дышали.
Избушка была прогнившая, но бревна смерзлись, и Антонов к моему приходу выбился из сил. Я велел рубщикам лечь друг на друга и драться, или сношаться, или делать что хотят, но шевелиться, а сам приступился к стене. И нижнее бревно поддалось, а следом и два других. Мы втащили внутрь Родиона и Льва и положили их на подпорки, где обычно лежит лодка. Я прорубил дырку в крыше и ободрал с ближайших елок сушняк — и скоро у нас уже горел костерок, а дым тонкой белой палкой выходил в дырку в крыше.
Я велел Антонову согреть водку, а потом надавать пентюков этим двоим обморочным и не останавливаться, даже если они вдруг придут в себя и станут возмущаться. А сам ушел за дровами и таскал
